Это, видимо, был шотландец. Когда его вместе с фамилией аннулировали, осталась только приставка Mc. Как обычно в таких случаях, все к этому шло. А когда прошло, то Мак остался на берегу один. И растеклись его мысли под дверью.
Он находил, что летают только дурачки, вроде воробьев, которые прыгают на задних лапках и плотно хлопают передними, а настоящие птицы — всего лишь манипулируют конфигурацией своих крыльев среди воздушных струй. Да и не птицы они — существа, покорившие небо: стриж, орел, альбатрос и летучая мышь. Они совершенно орбитальны по своему характеру; возможно, думал он, они просто постоянно падают, вернее, притягиваются магнитом земли, но каково их падение! Они перемещаются меж воздушными массивами, наклоном крыла меняют свое расположение в пространстве; невидимые потоки, как эскалаторы, поднимают, опускают их, разворачивают, они скользят, используют легкий газ, чтобы с огромной скоростью на нем стоять, на него же положась. Внизу поблескивает грязь. Города мерцают россыпями осп, колосятся культурные поля, плывут капилляры трасс с тромбами грузовиков. Только это скольжение можно назвать полетом и только этот способ иронии над обманом материального мира можно принимать за средство гармоничного перемещения в пространстве. Они и едят, и охотятся, и спариваться скоро будут, летя в пространстве. И рождаться будут в полете, под свист рассекаемого собственным телом воздуха. И вся их манипуляция настолько скора, что они и думать об этом не успевают. Их образ: обогнавшие собственные мысли. Ящеры, от которых осталась огромная приспосабливаемость и не сильно крупное, все в каких-то перьях, тельце. Они шныряют на фоне слепящего глаза полуденного Солнца и глядят на расставленные далеко внизу портреты, в основном Дарвина. В особенности мыши, хотя их и редко увидишь парящими днем.
Перед Маком протекал поток писателей. Опускать в него конечность, а особенно голову, было не то чтобы опасно, но до противного неосмотрительно. Писатели текли ровным, чуть теплым и пованивающим течением. Редко когда кто-то оттуда булькал или устраивал шуточный водоворотец; некоторых неизвестная эпическая сила перехватывала, пережевывала и после перекидывала в затхлое, но гордое болото графомании. Из болота в поток никого не перекидывало, не получалось как-то. На спинах текущих писателей отражалось небо с плавающими там альбатросами и стрижами, а также закатное светило в тугом кольце белок летяг и высокоманевренных мошек. Все летали и, гады, пели. Писательский прибой шелестел листвой и портил глаза жителям умственных лесов и обитателям плавучих станций.
Мысли Мака расплющило и развезло по полу неведомой дверью. Дверь эта хлопнула, и поток писателей остановился, а затем исчез в темноте.
Мак стоял тупо, откровенно и недвусмысленно. Это, похоже, была комната над каким-нибудь рестораном или даже оперным залом, внизу неустанно трепетали кулисы и всхлипывал полупустой бокал, терзаемый тяжелой вилкой. Сеть заскрипела, и из розетки выпал сраженный выпрямитель тока. Приставка осталась стоять перед экраном. Между ними одиноко и инвалидно торчал джойстик, словно Улисс, пять шагов не дошедший до родного дома. И не ясно, где был этот дом — там, за матовым зеркалом экрана или в Маке, тупо стоящем по пояс в оплавленном пластиковом корпусе, на берегу, поросшем сухим тростником и очистными сооружениями, под ночным небом, которое с треском рассекали крупные, дородные тела безмозглых пеликанов воздушной пустыни. Это, видимо, и были те самые альбатросы.