Петя Сапожников, рабочий парень лет двадцати трех, плотный в плечах и с прохладной лохматой головой, возвратился в Москву, демобилизовавшись из армии. Остановился он в комнате у своего одинокого дяди, который, проворовавшись, улетел в Крым отдыхать. Еще по дороге в Москву, трясясь в товарном неустойчивом вагоне, Петя пытался размышлять о будущем. Оно казалось ему неопределенным, хотя и очень боевым. Но первые свои три дня в Москве он просто просвистел, лежа на диване в дядиной комнате, обставленной серьезным барахлом. Лежал задрав ноги вверх, к небесам, виднеющимся в окне.
Иногда выходил на улицу. Но пустое пространство пугало его. Особенно сковывала полная свобода передвижения. И безнаказанность этого.
Поэтому он не мог проехать больше двух остановок на транспорте; всегда вскакивал и, пугаясь, выбегал в дверь. «Еще уедешь Бог знает куда»,— говорил он себе в том сне, который течет в нас, когда мы и бодрствуем. Правда, он очень много ел в столовой, пугливо оборачиваясь на жующих людей, как будто они были символы.
На четвертый день ему все это надоело. «Поищу бабу»,— решил он.
Мысленно приодевшись, Петя ввечеру пошел в парк.
Дело было летом. Везде пели птички, кружились облака. Вдруг из кустов прямо на него вылезла девка, еще моложе его, толстая, с добродушным выражением на лице, как будто она все время ела.
— Как тебя звать?! — рявкнул на нее Петя.
— Нюрой,— еще громче ответила девка, раскрыв рот. Петя пошарил на заднице билеты в кино, которые он еще с утра припас.
— Пойдем в кинотеатр, Нюра,— проговорил он, оглядывая ее со всех сторон.
Самое главное, он не знал точно, что ему с ней делать. Почему-то представилось, что он будет тащить ее до кинотеатра прямо на своей спине, как мешок с картошкой.
«Тяжелая»,— с ухмылкой подумал он, оценивая ее вес.
У Нюры была простая мирная душа: она мало отличала солнышко от людей и вообще — сон от действительности.
Она совсем вышла из кустов и, спросив только: «А картина веселая?» — поплелась с Петей под ручку по ярко освещенному шоссе.
— Ну и ну,— только и говорила она через каждые пять минут. Петю это не раздражало. Сначала он просто молчал, но затем посреди дороги, когда Нюра бросила говорить «ну и ну», взялся рассказывать ей про армию, про ракеты, от огня которых могут высохнуть все болотца на земле.
— А куда же это мы с тобой прём? — спросила его Нюра через полчаса.
Петя на ветру вынул билеты и, посмотрев на время, сказал, что до сеанса еще два с половиной часа. Они хотели повернуть обратно, но Нюра не любила ходить вкось. «Напрямик, напрямик»,— чуть не кричала она.
Пошли напрямик. Петю почему-то обрызгало сверху, с головы до ног. Нюра от страху прижалась к нему. Она показалась ему мягкой булкой, и от этого он стал неестественно рыгать, как после еды.
В покое они прошагали еще четверть часа. Мигание огоньков окружало их. Пете хоть и было приятно, но немного тревожно, оттого что в мыслях у него не было никакого отражения, что с ней делать.
— Пошли, что ль, ко мне,— неопределенно сказал он.— Надо ж время скоротать.
— А что у тебя? — спросила Нюра.
— Музыка у меня есть,— ответил Петя.— Баха. Заграничная. Длинная.
— Ишь ты,— рассмеялась Нюра,— значит, не говно. Пойдем.
Дом был как обычно: грязно-серый, с размножившимися людишками и темными огоньками. Нюра чуть не провалилась на лестнице. Жильцы-соседи встретили их как ни в чем не бывало. В просторной комнатенке, отсидевшись на стуле, Петя завел Баха. Вдруг он взглянул на Нюру и ахнул. Удобно расположившись на диване, она невольно приняла нелепо-сладострастную позу, так что огромные, выпятившиеся груди даже скрывали лицо.
— Так вот в чем дело! — осветился весь, как зимнее солнышко, Петя.
Он разом подошел к ней сбоку и оглушил ударом кастрюли по голове. Потом, как вспарывают тупым ножом баранье брюхо, он изнасиловал ее. Все это заняло минут семь-десять, не больше. Поэтому вскоре Петя сидел на табуретке у головы Нюры и, глядя на нее спокойными мутными глазами, ел суп. Нюра долго еще притворялась спящей. Петя тихо хлопотал около, даже накрыл ее одеялом. Открыв на Божий свет глаза, Нюра разрыдалась. Она до этого была еще в девках, и ей действительно было больно. Да и крови пролилось как из корытца. Но главное — ей стало обидно; это была мутная, неопределенная обида, как обида человека, у которого, предположим, на левой половине лба вдруг появилась ягодица.
Петя ничего этого не знал, поэтому он, кушая суп, доверчивыми умоляющими глазами смотрел на Нюру.
— Оденемся, соберем, что ль, барахло, Нюр, и прошвырнемся по улице,— сказал он ей, взглянув исподлобья.
Нюра молча стала одеваться. Она вся надулась, как индюк или мыслящий пузырь, и, правда, еле передвигалась. При взгляде на нее Петю охватило волнение и предчувствие чего-то неожиданного.
Накинув пиджачок, Сапожников вместе с ней вышел во двор. По углам выкобенивались или молчали уставшие от водки мужики. Петя вдруг глянул на Нюру. Она передвигалась медленно, как истукан, глаза ее налились кровью, и все лицо надулось, как у рассерженной совы.
Петя так перетрухнул, что неожиданно для себя побег. Прямо, скорей — в открытые ворота, на улицу. «Куда ты?» — услышал он громкий Нюрин крик…
Оставшись совсем одна, Нюра беспокойно огляделась по сторонам. Заплакала. И, громко причитая, так и пошла по Петиным следам через двор к открытым воротам.
— Ты чего ревешь, девка?! — хохотнули на нее парни, стоявшие у крыльца.
— Да вот Петруня, в синей рубахе, из того дома, изнасиловал,— протянула Нюра, подойдя поближе к парням. Кровь мелкой струйкой еще стекала по ее ногам.— И вот в кино хотели пойти, а он убег.
— Да тебе не в кино надо идти, а в милицию,— гоготнули на нее парни.— Иди в милицию, вот, рядом…
«А и вправду пойду,— подумала Нюра, отойдя от ребят.— А куды ж теперь деваться?.. Петруня убег, а в обчежитие иттить — девки засмеют. Пойду в милицию. Обмоюсь,— решила она,— кровь-то еще текеть…»
…Тем временем Петя сидел на сеансе около пустого кресла, предназначавшегося для Нюры, и ел крем-брюле. А когда в чуть угнетенном состоянии он пришел домой, его уже поджидали, чтоб арестовать. Арестовывали толстые сиволапые милиционеры; у одного из них все время текло из носа.
…Вскоре состоялся и суд. Народу собралось тьма-тьмущая. Перед началом, на улице, толстые и говорливые соседки обступили Нюру. У одной из них было такое лицо, что при взгляде на него оставалось впечатление, что у нее вообще нет лица. Она усердствовала больше всех. Другая, с лицом, похожим на брюхо, кричала:
— Чего ж ты, девка, наделала! Тебе ж совсем ничего, вон ты какая здоровая, платье на тебе рвется, а ему теперя десять лет сидеть!.. Десять лет каждый дён маяться!.. Подумай…
Нюра разревелась.
— Да я думала, что его только оштрафують,— говорила она сквозь рев.— И все… Да я 6 никогда не пошла в милицию, если б он не убег… Зло меня тогда взяло… Сидели 6 в кино смирехонько… А то он — убег…
— Убег! — орали в толпе.— Ишь, Нюха! Небось и не так тебя били, и то ничего.
— Били! — ревела Нюрка.— Папаня в деревне поленом по голове бил, и то отлежалась…
— Дура! — говорили ей.— Парень только из армии вернулся, шальной, мучился, а теперь опять же ему терпеть десять лет… Ты скажи в суде, что не в претензии на его…
Наконец начался суд. Судья была нервная, сухонькая старушонка с прыщом на носу, орденом на груди и бешеными, измученными глазами. Рядом с ней сидели два оборванных заседателя; они почти все время спали.
Петю, вконец перепуганного, ввели два равнодушных, как полено, милиционера. Глядя на виднеющиеся в окне безмятежное небо и верхушки деревьев, Петя почувствовал острое и настойчивое желание оттолкнуть этих двух тупых служивых и пойти прогуляться далеко-далеко, смотря по настроению. От страха, что его отсюда никуда не выпустят, он даже чуть не нагадил в штаны.
Суд проходил, как обычно, с расспросами, объяснениями, указаниями. Петя отвечал невпопад, придурошно. Окровавленные штаны в доказательство лежали на столе.
Чувствовалось, что Нюра всячески выгораживает его и дает путаные, нелепые показания, противоречащие тому, что она по простодушию своему рассказала в милиции и на следствии.
— Бил он вас кастрюлей по голове или нет?! — уже раздраженно кричала на нее судья-старушонка.— Совсем, что ли, он у вас ум отбил, потерпевшая?..
— Само падало, само,— мычала в ответ Нюра.
Но, несмотря на это заступничество, Петя больше всех боялся не судью, а Нюру. Правда, она так возбуждала его, что у него и на скамье подсудимых вдруг вскочил на нее член. Но это еще больше напугало его и даже сконфузило. Глядя в тупые, какие-то антизагадочные глаза Нюры, в ее толстое, напоминающее мертвенно-холеный зад лицо, Петя никак не мог понять, в чем дело и почему она стала для него таким препятствием в жизни. «Ишь ты»,— все время говорил он сам себе, словно икая. Она напоминала ему, как бы с обратной стороны, его военачальника, сержанта Пухова, когда этот сержант в первый день Петиного приезда в армию ничего не сказал ему, а только молча стоял перед Петей минут шесть, глядя тяжелым, упорным и бессмысленным взглядом.
«Дивен мир Божий»,— вспомнились Пете здесь, в казенном заведении, слова его деда.
Между тем в середине дела Нюра вдруг встала со своей скамьи и, собравшись с духом, громко, на весь зал, прокричала:
— Не обвиняю я его… Пущай освободят!..
— «Пущай освободят»,— недовольно передразнила ее судья.— Это почему же «пущай освободят»?! — низким голосом пропела она.
— Зажило уже у меня… Не текеть,— улыбнулась во весь рот Нюрка.
— Не текеть?! — рассвирепела судья.— А тогда текло… Чего ты от него хочешь?!
— Сирота он,— отвечала Нюрка.— В деревню его возьму. Мужиком…
— Слушайте,— вдруг прикрикнула на нее судья,— нас интересует только истина. Вы и так даете сейчас странные, ложные показания, совсем не то, что вы давали на следствии. Смотрите, мы можем привлечь вас к ответственности. Суд вам не провести. Вам, наверное, хорошо заплатил дядя Сапожннкова, возвратившийся из Крыма.
— Да я его и не видела,— промычала про себя Нюрка.
Петя все время со страхом смотрел на нее.
Наконец все процедуры закончились, и суд удалился на совещание. В зале было тихо, сумрачно, только шептались по углам.
Через положенный срок судьи вошли. Все поднялись с мест. Петя приветствовал суд со вставшим членом.
— Именем… — читала судья.— За изнасилование, сопровождавшееся побоями и зверским увечьем… Сапожникова Петра Ивановича… двадцати трех лет… приговорить к высшей мере наказания — расстрелу…
— Батюшки! — ахнули громко и истерично в толпе.— Вот оно как обернулось!
Петюню — в расход. Капут ему. Смерть.