Привыкай

Глава первая

Я спал. Мне снилась Останкинская башня, окруженная багровыми облаками с белыми, как в сале, прожилками. Она нависала надо мной и вибрировала. А я лежал на асфальте и смотрел на нее. Такую вызывающе серую в багровых облаках. Я лежал на асфальте и судорожно втягивал в себя его мокрый запах. Я тоже вибрировал. А башня была как будто живая. Я чувствовал это, но ничего не мог поделать. Мне было неприятно осознавать, что я лежу, беззаботно глядя на нее. Наверное, я ее раздражал. А еще позади нее что-то светилось, как сильная лампочка, или как Бог. Я сделал круговое движение руками, и почему-то подумал, что она должна понять, что я извиняюсь. Что мне, право, неловко лежать на черном асфальте в ее присутствии. А башня сказала: — Так.

Я понял, что все потеряно, и сделал круговое движение руками, как бы соглашаясь со своей судьбой. После чего меня разбудили. И еще, во сне не было ни одной птицы. Разбудили меня тихим уведомлением о том, что наступило утро. Я буркнул ответ, который отвечал каждый день. Открыл глаза и почувствовал, что у меня одна нога. Закусив нижнюю губу и внимательно изучая внутренюю поверность век, я принялся думать, какая нога у меня осталась. Правая или левая. Может быть, вообще это не моя нога. Но думать об этом было больно. Как и вообще думать, не обязательно об этом. Я рывком сбросил ноги с кровати, символизировав тем самым свое намерение встать. Откинул одеяло и встал. Задвигал ногами по паркету в поисках тапок. Нашел один, и, даже не задумываясь, надел его на правую ногу. Меня самого удивляло всегда, как я каждое утро, еще не окончательно пришедши в себя, умудрялся определять уклон тапка. Потом нашелся и другой. Его я одел на оставшуюся ногу. И, грустно покачиваясь, побрел в ванную. Там я встал перед зеркалом и ссутулился на раковину. Лицо мое в зеркале было грустно-растрепанное. А правый глаз имел ярко-красный цвет. «Ну вот, — подумал я, — ноги нет, глаз красный. Теперь самое время усомниться в соответствии своему описанию. То есть я изменился. То есть это уже не я». А потом я задумался, набрав в рот воды. Только вот совершенно не знаю, о чем задумался. Так, в общем. Много я чего там делал. Выйдя в коридор, я понял, что остальные люди потеряли для меня всякий смысл. Они, конечно, есть, не спорю, но я их просто не вижу. Поэтому сразу стали происходить странные вещи: холодильник открывался сам собой, вещи самопроизвольно перемещались, и кто-то толкал меня из пустоты. Чай был противный. Горький, с запахом мокрых тряпок, мутный, с плавающим в нем дохлым лимоном и двумя чаинками. Но я его выпил двумя глотками. Собрал вещи и покинул дом. На улице было морозно, так как зима. А у меня не было перчаток. Вернее сказать, они были, но дома. Я развернулся было, чтобы пойти вернуться. Но подскользнулся и упал. Сначала я ударился спиной, потом ногами и уже в самую последнюю очередь головой. Ударившись ею, я понял, что умер. Так как звук хрустнувшего основания черепа был очень хорошо слышен. Я лежал на спине, и чувствовал, как из меня выходит жизнь. Сначало меня покинула совесть, потом: ум, привычки, эмоции, чувства, мысли и жизнь. Я поднял свои тупые безразличные глаза на показавшаееся мне черным Солнце. Оно вяло улыбалось, глядя на мое распростертое тело. «Прям как Она…» — подумал я и плюнул в него. Солнце, очевидно, уже привыкшее к моим выходкам, стерпело. Только стало немного более горячим. А я встал, стряхнул с куртки смесь снега, соли и песка, и, криво усмехнувшись, побрел к метро. Руки же, дабы не мерзли, я плотно засунул в карманы. Где они увлеченно начали ощупывать деньги, проездные билеты и прочий хлам. С деревьев и столбов, кривя вспухшие лица, мне улыбались вороны. Но я не обращал на них внимания, нет, они были безразличны моему организму. Пускай. А я пойду. Дела. А еще можно набрать в рот воды и подключить к мочкам ушей клеммы. И тихонько гладить рубильник блудливыми руками. Кто-нибудь хлопнет дверью — и нажмешь ненароком, испугаешься. Так я научился не бояться хлопанья чемлибо. У метро было людно, они все ходили как-то одновременно. Это было пугающе непостижимо. Непостижимо и пугающе. Совершали движения снаружи и внутри. Они не давали мне пройти, и я был вынужден изгибаться всем телом чтобы не столкнуться с их кожаными куртками. Под ногами у меня хлюпала слизь весны. 36 ступенек — и я у стеклянной двери. Она — подруга ветра. Он размахивает ею из стороны в сторону. От меня — ко мне. И так много раз. Она не подруга. Она — его рука. От меня — ко мне. Проскользнул, однако. Мраморный пол — извращенная необходимость долговечия. Я давлю его своими ботинками так же, как это делают все. Я оставляю след в истории. Нас всех потом можно будет вспомнить, рассматривая эти плиты. Приехал поезд и я со своими любимыми согражданами быстро занимаю всевозможные места. Двери тихонько сближаются. Я плачу, глядя на это извечное стремление быть вместе. Пионер приостонавливает их ногой, и тут же получает нож в спину. Его взгляд не выражает ничего, кроме тупого зеркала, в котором отражаются засахаренные ломтики Солнца. Зеркала. Закрывшиеся двери. В них отражается голова пионера, пускающего слюну на нимб, висящий у него на шее. Бесконечная череда открываний и закрываний раздражает мои больные глаза до состояния плача. В переходах много людей в кожаных куртках. Из искуственных кож. Они выращивают искуственных зверей, а затем убивают, дабы изготовить себе пугающие покровы. Я выхожу из метро. Дождь. Слякотно. Просто все уже было. У красного кирпичного дома, заслоняя собой надпись «ОН?», сделанную желтой краской, стоит человек. Подхожу, здороваюсь. Таков ритуал. Потом падаю на левый бок и глядя в небо шепчу: — Жень, ты извини. Но у меня нет ноги. Вводил «Пепси» внутривенно.

Плакать я не стал. Просто все надоело. Встал и, пристально глядя Женьке в глаза, ударился головой об угол. Потерял сознание. Уходя в другой мир, я услышал: — Так.

Глава вторая

Многие воспевали любовь к женщине. Многие воспевали любовь к Родине. Многие воспевали любовь к прекрасному. Многие, и таких было большинство, воспевали любовь к неподходящим для этого объектам, чем изрядно шокировали публику. Но никто еще не воспевал любовь к Кортасару, — размышлял Александр, остервенело мочась на кирпичные, покрытые желтой краской останки стены. Краска сильно облупилась и свисала рваными хлопьями, как бы показывая своим видом, что не желает иметь с кирпичем ничего общего. Застегнув штаны, Александр лениво осмотрелся вокруг: было какое-то странное время года, не такое готическое, как зима, но все же слишком напряженное и выжидающее. Ездили разноцветные машины, и возвращаться на работу совсем не хотелось. — Работа, опять спускаться в грязный туннель, носящий гордое имя «Городской транспорт». И до вечера сидеть около чуда техники — эскалатора, наблюдая, как всеразличные дауны и идиоты пытаются понять его и совладать с ним. И знать, что только ты, легким движением руки, можешь остановить движение, и с усмешкой смотреть, как злые твои сограждане, ругаясь и плюясь, идут по внезапно умершему чуду. Понимать, что ты, в некотором роде, Бог. Локального масштаба. Только вот скучно тебе, боженьке, работать лениво, да и просто все надоело. И вот стоишь ты, ответственный за вознесения и спуски простых смертных, так сказать идол, и усугубляешь разрушение останков здания. А что, если оно памятник? Хотя на хрен кому нужны такие памятники. За такие памятники надо сжигать как минимум! Мысли летали в чистовымытой голове как птицы: широко разбрасывая крылья, громко крича и гадя на землю и ее поселенцев. — И какой только идиот придумал взорвать в станционном туалете бочку мазута. Ну какой, это понятно, даже не какой, а какие — «Нагорные», скорее всего. Все им, сукам, неймется. И ведь тонкий расчет: туалет закрыт, надо бежать до универмага, а там-то они нас по одиночке и перестреляют. Но Дежурный тоже не дурак, быстро смекнул, что к чему. В развалинах завсегда укрыться можно. А сторожа ихние, развалинские, завсегда нашему брату помочь готовы. За соответствующую плату, разумеется. Александр попытался вспомнить, зачем же он думал о Кортасаре. Но ничего дельного в голову не шло. Слабо вспоминалось, что Кортасар — это писатель, а вот дальше вспомнить, увы, не получалось. Раздосадованный этим, он в сердцах пнул трухлявую кладку. Которая, повинуясь тяжелому ботинку, накренилась, вспухла и рассыпалась грязной кучкой. Из-под кучки, нагло пробиваясь сквозь красновато-желтые кусочки, выглядывал своей белой частью непонятный предмет.

— Все. Допрыгался. Мина, — сверкнуло в уме Александра и он крепко зажмурил глаза, суеверно боясь увидеть смерть. Зажмурил — и не увидел. Так как смерти не было. Была только липкая, упавшая, как подбитая птица, тишина. Стоя с закрытыми глазами, Александр внимательно вслушивался в нее, и ему даже показалось, что он слышит, как протекают химические реакции в мине. Слышал, что она смотрит на него снизу своим белым глазом и как бы ухмыляется выжидающе. Но потом рациональное в его голове взяло вверх и подумалось, что чему быть, тому не миновать. И вообще, надо еще посмотреть, мина ли это или просто хлам убитых ополченцев. Он медленно открыл глаза и прислушался к результату — было тихо. Тогда он опустился на корточки и плавными круговыми движениями рук принялся разгребать кирпичную крошку. Глаза же его в это время смотрели прямо перед собой, пытаясь заранее увидеть идущую старушку с косой (или кто там еще) и, передав сигнал рукам, защитить себя во всеоружии. Кирпич разгребался плохо. Но все же дело плавно продвигалось вперед. Пальцы уже все чаще касались гладкой, кажется даже отполированной поверхности и, словно испугавшись чего-то, рывком слетали с нее, продолжая свои методичные движения. В горле у Александра пересохло и запершило от пыли, но он не придал этому значения. А руки все разгребали. От долгого смотрения в одну точку — прямо перед собой, глаза стали слезится, как от горячего песка. А руки продолжали свою работу. Где-то не очень далеко раздался детский смех, как издевка над возможной смертью, как многоточие. Под ногти набилось много крупинок кирпича, и поэтому надавливать пальцами для того, чтобы больше сгрести, было не очень приятно. Рот неожиданно наполнился слюной и, проглотив ее, Александр понял, насколько далеко он зашел в своих действиях. Под однообразные движения рук он вдруг понял, что ему совершенно не интересно, что лежит под этой кучей прошлого. На хрен такое любопытство. И никогда не было интересно, но что-то заставило его разгребать. Какая-то сила или мысль, которая хочет своей погибели. Ладони два раза прошлись по гладкой поверхности, сметая последние крошки, и остановились. Сметать уже было нечего. Надо было предпринимать более решительные действия. Или встать, отряхнуть брюки, не оглядываясь уходя на ставшую уже родной станцию. Александр завел руки с двух сторон от невидимого предмета и, превознемогая боль, погрузил кисти рук в кирпичную крошку, плотно обхватил предмет руками и начал плавно поднимать вертикально вверх.

— Сейчас или увижу свою смерть, или потом буду в бункере рассказывать анекдоты. Или анекдоты будут рассказывать про меня, — произнес он в кромешной тишине внезапно севшим голосом. Перед глазами его предстал человеческий череп. Белый и как бы покрытой поверх золотой паутинкой. Лицо Александра скривилось и он, облегченно вздохнув, сел на зад, уже не беспокоясь о своей безопасности. Он небрежно поворачивал череп в руках и мысленно ругал себя за непроходимую тупость, трусость и свой извечный даунизм. Судя по черепу, этот человек был один из десяти. И чрезвычайно странно, что его голова оказалась здесь, в кирпичной стене, на богом забытой стройке. Ведь 70% из десяти погибло в течении двух недель, а за остальными была установленна слежка. Следовательно, это место должно быть обведено на карте у мэра красным кружочком со всеми вытекающими отсюда часовыми, вышками и системами допусков.

— Блин! А я тут сижу!! И ничего не делаю, — возмутился собой Александр, вставая с зада и опускаясь на колени. Он отбросил череп в сторону и начал быстро разгребать ямку, в которой лежал череп. Десять — это не шутки! Их захоронения — это единственный шанс за всю жизнь выйти вперед и разнести наконец всех врагов. Неизвестное властям захоронение — тем более. Он торопился и поэтому, когда порезал руку о неровно обломанный позвоночник, только выругался сквозь зубы и продолжил работу. Что может значит собственная смерть в сравнении с победой всей станции? Ничто! Жалкий жучок под гранитным постаментом. Выкопанные кости он раскидывал в разные стороны, не очень заботясь о следах своего пребывания и тем более о таких смешных вещах, как отпечатки пальцев. Судя по всему, труп в стене стоял в очень неудобной позе — присев на корточки и обхватив руками ноги под коленками. Выкопав руки, Александр увидел, что в правой руке зажата белая коробочка, а в левой находилась черная. Коробочки были деревянные и покрытые масляной краской. Внутри них было пусто, только слегка пахнуло затхлостью, когда их открыли. Пятками же усопший сжимал грязную тряпицу, в которую было чтото завернуто. Александр удовлетворенно кивнул и, бросив находки в рюкзак, осмотрелся. Вроде тихо. Немного подумав, он собрал все зубы, которые вывалились из черепа и большую часть времени провалялись под ногами у хозяина, — сойдут на амулеты. Хотел он еще выпилить лобную кость, но передумал, так как это могло бы занять слишком много времени. А ему уже и так пора было уходить. Он рывком поднялся, хрустнули колени. Еще раз осмотрелся и, аккуратно ставя ноги, пошел к выходу со стройки. У запертых ворот, облокотясь на пулемет, читая газету, стоял сторож. Он еще издали заметил Александра, но глаз от газеты не отрывал, делал вид, что внимательно читает.

— Брат, открывай ворота, домой пойду! — с ленцой сказал Александр и остановился, выжидающе глядя на сторожа. Сторож открывать не торопился. Он аккуратно сложил газету в четверо, разгладил и убрал в задний карман добела вытертых джинсов. Потом достал из кармана ветровки ключ и пристально посмотрел на Александра.

— Что-то долго ты там прохлаждался….. — задумчиво сказал сторож.

— Гхм. На то были непреклонные обстоятельства. О коих я не могу тебе рассказать. Так что не лезь в душу, а открывай ворота, — неприязнено ответил Александр.

— Странно это… — пробурчал сторож, но ворота открыл.

Александр медленно высунул голову в образовавшуюся щель и осмотрелся. Вдали шел патруль, дымился школьный автобус, бродячие собаки сбивались в стаю — дурная примета. Потом он вышел и, не забывая оглядываться по сторонам, пошел в направлении станции. — Что- то сторожа стали слишком любопытны. Подозрительно это. А что, если это было своеобразное испытание на благонадежность. И сторож — не сторож, и кости — не кости. Блин, вернуться и убить его, что ли. От греха подальше. А если убью — народу понаедет видимо-невидимо, допытываться начнут. И тогда, осмотрев кости, точно на меня выйдут. Бригада-то, конечно, в обиду не даст, но ведь это правительство. Тут разборки гораздо крупнее. А ништяково было бы развернуть новую глобальную войну. Чтоб все против всех. Хорошо бы дождь пошел… А то даже скучно как-то. — Дорогу ему перебежала жирная крыса. Перебежала и остановилась на противоположной стороне тротуара. Александр тоже остановился.

— Эх, ты, животное. Сволочь ты, а не организм! — сказал он крысе и свернул за угол дома. Напротив него стояло здание станции. Немного покосившееся и обшарпанное, но еще не потерявшее своего величия. Александр с любовью посмотрел на облетевший кафель и вошел внутрь. У служебного входа его остановил часовой, и, предъявив документы, ответив на вопросы и предъявив отпечатки пальцев, Александр был пропущен внутрь. Он остановился у эскалатора и ласково погладил его рукой. За долгое время работы он уже как-то сроднился с этим безжалостным механизмом. У них было много общих тайн и секретов. Да и, пожалуй, это был его единственный друг. Эскалатор, в свою очередь, отвечал как мог своей механистичной и жесткой взаимностью. Александр положил руку на поручень и, спускаясь по мятым, но все равно тщательно вымытым, ступеням вниз, прошептал:

— Стареешь, старик… И заменить тебя некому. Так и сдохнешь в один прекрасный день. Порвется в тебе что нибудь или отломится, да так, что мастерская не починит, и будешь ты шепеляво крутить шестернями, ворочать ремнями, может даже дергаться — а пользы ноль. Типа жив — но умер. И тогда по тебе будут просто ходить, как по рядовой лестнице… Интересно, ты будешь плакать, вспоминая былое?.. Эскалатор, как бы обидясь на напоминание о своей смертности, дернулся и Александр насилу успел перепрыгнуть гребенку. Соскочив, он громко рассмеялся и погрозил эскалатору пальцем. Потом сел в свою будочку и критически осмотрел станцию. На станции не царило оживление. Было на удивление тихо. Даже как-то противно. Он сел в кожаное, много раз латаное, пахнущее бензином и порохом кресло и проверил, хорошо ли вращается пулемет. Шарнирный механизм был не очень чист и поэтому движения ствола справа налево сопровождались тоненьким и скрученным свистом. Все вроде бы тихо, до открытия еще минут двадцать, можно тихо-мирно посидеть и, рассматривая лампы в междурядье эскалаторов через бронированное стекло, жевать бутерброд с сыром. А еще лучше рассмотреть находки. Александр прикрыл дверь будки и вывалил содержимое рюкзачка на столик перед собой. Вывалив, бросил рюкзак под ноги и задумчиво уставился на возвышавшуюся между телефоном и старой немецкой каской (в прошлом месяце случайно наткнулись на запасник музея, и все, более-менее годное к применению, взяли, а остальное спалили от греха подальше, кучу всевозможных вещей). «Заодно и порядок в вещах наведу», — подумалось Александру. Из кучи он, разумеется, первым делом достал зубы и, осмотрев их внимательно, три штуки забраковал — они оказались покрыты тонкой зеленоватой сеточкой трещин. А остальные положил в карман рубашки напротив сердца, пусть до того, как он их обменяет (а обменяет он их как можно скорее), принесут и ему немного счастья. Потом отмел в сторону хлебные крошки, колбасные шкурки и кусочки бинта и взял в руки черную коробочку. «Если потереть что-то об эбонитовую палочку — появится отрицательный электрический заряд», — непонятно к чему вспомнились смутные школьные годы. У коробочки была плотно подогнанная крышка. Открыв которую стало ясно, что сокровищами, да и просто интересными вещами там и не пахнет. Пахнет там паутинистой мелкокрупчатой пылью. Александр закрыл коробку и стал вертеть ее в руках, думая, под что ее можно приспособить. Разве что патроны складывать. Или мелкие монетки. Или всякие бумажки на добрую или злую память. Или складывать туда пуговицы, нитки и иголки — — и тем самым заслужить славу «Хозяйственного человека». Или насрать туда, к чертям собачьим, и подкинуть кому-нибудь — пусть порадуется старик. Или… Но мелодичный ход его мыслей был прерван воспоминанием о белой коробочке. Скорее всего, там тоже ничего не окажется, но вдруг… Он открыл коробочку, и в ней действительно ничего не оказалось. Александр закрыл коробку и стал вертеть ее в руках, думая, под что ее можно приспособить. Разве что бинты в ней хранить. Или мелкие монетки. Или засохшие корочки крови и прочей биологии, содранные со старых ран — на добрую или злую память. Или складывать туда ампулы, таблетки, порошки — и тем самым заслужить славу «Хозяйственного человека». Или подарить ее любимой девушке, пусть складывает туда свой житейский хлам и радуется. Или… Александр слегка улыбнулся, и подумал, что теперь у него две коробочки. Но еще у него есть тряпица, в которую что-то завернуто. Он размотал ее, тихо ругаясь сыпящемуся из складок хламу. Когда он закончил разворачивать, то в одной руке держал тряпицу (в правой), а в другой руке держал плотную вязанку палочек (в левой). Тряпицу, как, по его разумению, предмет более не нужный, он положил на стол. А палочки стал рассматривать. Они были все как на подбор гладкие, ровные, однородноматериальные. И почему-то опять напомнили Александру черный электротворный материал эбонит. Хотя цвет они имели этакий сероватый. «Блин, ну что за идиотизм!» — размыслил он, и, не найдя за пять секунд напряженной умственной деятельности палочкам более-менее достойного применения, высыпал их в стакан с засохшим лизунцом сахара на дне, да с прилипшими чаинками по стенкам, да с буроватыми разводами, да с легка отколотым краешком, дассссссссс. Высыпал, и посмотрел на эскалатор. Простой ведь, в сущности, механизм, а как здорово — самоедущая лестница. Все равно что самокатящаяся колесница. Божественно-выспренно-сагаидально. Обязывает. На плечо Александра опустилась рука: пять пальцев, обкусанные грязные ногти, маленькие язвочки от плохой воды, запах мочи и одеколона, эдакая нагловато- командирская пятерня.

— Вернулся? — спросил сипловатый голос.

— Угу, Рудольф Францевич, куда жне деваться.

— А кто вас, молодых лоботрясов, знает. Вроде как облегчится вышел, а уж след простыл.

— Да нет. Таких уже не осталось.

— А что это у тебя за бардак на столе?

— Да так, решил немного порядком да.

— Да ведь вчера уже сахар давали. Вы же, Рудольф Францевич, мне как раз очередь заняли.

— Ох, прости, спутал. Яйца, яйца сегодня дают. Это меня от вчерашнего сахару перемкнуло. Сахар белый, кусками — и яйца белые, крупные. Совсем слаб на голову стал. Пойти застрелиться, что ли…

— Да что вы! И даже не думайте. Только вот сахар вчера песком был.

— Черт! И что ты привязался! Вчера — сегодня, сахар — яйца, песком — колотый! Не дашь стакан — так и скажи! А то развел тут диалектику! Это у нас причина, а это количество!

— Да вы меня неправильно поняли! Стакан, конечно, берите. Но только не люблю я, когда меня обманывают. Любознательный я — понятно!!!!!!!!???????????? — Визгливо проорав последнюю фразу, Александр высыпал палочки в карман куртки и бросил стакан в Рудольфа Францевича. Тот поймал стакан, потер пальцем стенку и, посмотрев на результат, сказал:

— А гигиеной личного имущества Вам бы занятся не помешало. А то ведь болезни всякие случаются… от несоблюдения норм. Да и умереть в итоге можно.

— Да! Можно!

— И тем самым оказать неоценимую услугу противнику…

— А вы им мой ядовитый труп подкиньте — они его сожрут и враз околеют!

— Глупый ты, Васька, хоть и начитанный.

— На себя посмотри! Командир отряда — а одет как завхоз!

— Так то ж для маскировки, придурок!

— В бою маскироваться надо! А если бы я тебя за завхоза принял, и послал куда подальше?

— Я бы тогда тебя застрелил.

— Меня? Невиновного в, сущности, человека?

— Ты командира должен узнавать по запаху, по цвету глаз, по температуре тела, по дыханию, по издаваемым звукам.

— А иди ты!

— Через полчаса зайдешь ко мне.

— Зачем?

— Стакан заберешь.

— Ладно.

Рудольф Францевич усмехнулся и, захлопнув дребезднувшую стеклом дверь, ушел. Александр чихнул и сморщился. «Может, вещи собрать?..» — прошлась по извилинам расчетливая мысль. От чиха глаза скрылись за беспросветной пленкой слез и счастлив тот, кто не видел Александра в этот момент. То есть все. Вещи-то он, конечно, собрал. Но история, произошедшая с Рудольфом Францевичем, неприятная такая с итуация, н апряженная, даженеудобнокактополучилось, камешком перекатывалась в его голове. Мелодичное скрежетание (а рано или поздно, при должном опыте и настрое головы, любое скрежетание покажется мелодичным) прокололо упругий шарик бледной тишины. После скрежетания было пятисекундное затишье, во время которого Александр успел почесать внезапно зазудевшую переносицу и опустить чесавшую внезапно зазудевшую переносицу руку обратно на колено, с которого она безвольно упала в направлении пола. Но не долетела до него, так как была неразрывно и неделимо связана со всем бренным организмом Александра. Она повисла между стулом, стенами, полом и потолком, лениво дрожа пальцами и перекашивая тело. Плотно наполнила собой воздух. Вытеснила его в разные стороны.

— Внимание. Внимание. Внимание. Через двадцать минут придет первая группа. Внимание. Убедительная просьба всем быть подготовленными. Внимание. Обладающие допуском «Г» и имеющие номера кратные 4 — срочно явитесь к столовой. «Допуск «А», кратный 4… А что я там забыл. А, вспомнил, долг». Александр вскочил, застегнул куртку и, взяв автомат, побежал к столовой. Все уже обрыдло. Три поворота налево, восемь шагов вперед, у библиотеки свернуть и почти что у цели. Там уже стояло человек пять. Все как на подбор грозного вида, со взглядами потенциальных спасителей отечества. «Чемто они неуловимо похожи на жирафов. Изящные убийцы. Типа как травоядные. Смерть бушменов. И эти идиотские шеи». Пришел командир отряда. Осмотрел невеселое сборище. Плюнул на пол желтовато- серо-табачной слюной. Размазал плевок говнодавом. Осмотрел носок говнодава. Ничего подозрительного там не обнаружил. И начал: — Братья. Нам с вами выпала великая в некотором роде честь — мы с вами будем олицетворять собой миротворческие побуждения нашей станции. Мы с вами сейчас подождем машиниста и отправимся к нашим ублюдским соседям. И заключим с ними мир. Такова жизнь. Мир тоже иногда необходим, братья. Хоть изредка, но он должен быть.

Все сели на пол и закурили, ожидая машиниста. Старожилы стали вспоминать истории суетной боевой молодости.

…пришел поезд. Мы объявили, что «Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны». Они вышли, как сонные яки. Короткими очередями…

…и начал блевать. Хорошо так… До спинного мозга… А мы его прикладами…

…да. Я там был. И помню…

Александр, чувствуя странную отрешенность, думал, как, должно быть, неприятно, когда свинец летит в твою больную голову прямо с неба. Руки его, своевольно овладевшие осколками желтовато-красного кирпича, как-бы заметив некую систему, начали складывать кирпичную мозаику. Они брали каждый камешек и, повертев его всеми сторонами, укладывали их к остальным.

— Так. — Прочитал Александр сложенный мозаичный текст.

— Так. — Повторил он его, глядя в потолок.

— Так. — Прошептал он, доставая коробочку белого цвета.

— Так. — Отдалось у него в груди, когда он достал коробочку черного цвета.

— Так. — Пролетело у него в голове эхо поставленных на пол коробочек.

— Так. — Палочки опущены в белую. Сам того не понимая, зачем, Александр начал с задумчивым видом перекладывать палочки из белой коробочки в черную. Так. Этак. Все уже было. Так неожиданно ботинок сдвинул коробочку черного цвета, что Александр по инерции продолжал сыпать палочки на пол.

— Все. Вставай. Потом отсортируешь, — командир был суров, но справедлив.

Коробочки в рюкзак — палочки в карман. Автомат в руки и в вагон. Сел. Прищурился на лампу. Лампа — маленькое солнце. Александр любил Солнце. Язычество, блин…

Вагон тихонько пользовался предоставленными свободами, бутылочно позванивая на стыках. Александр проваливался в дремотное ожидание. Щурился на лампу. По одну сторону век были хмурые убийцы, несущие мир, по другую — глазные яблоки. Кругловатые. С прожилками. — Интересно, почему мне все надоело? Остопиздело… Остоебен и л о …

И так и эдак 11 букв… И вся жизнь после. Я ведь очень люблю дождь. Я хочу сидеть под дождем в грязном окопе, весь мокрый, и тихонько постреливать в приближающегося врага. И пусть он верит мне. Дальше будет после.

— Александр! Вставай! Что-то ты смурной какой-то в это последнее время.

Александр разорвал спекшееся мясо лица и, жизнерадостно улыбнувшись командиру, потянулся.

— Значит, так: четверо на рельсы, трое к платформе, один у стены. Я иду говорить.

Командир, уверенный в точности выполнения приказа, вышел из вагона и, хромая, подошел к стоящему у колонны человеку. Они пожали друг другу руки и, сев на корточки, заговорили. Александр посмотрел на эту идиллию и отвернулся к стене. Руки дрожали и плохо слушались, когда, соскабливая штык-ножом со стены сажу, он сделал надпись «Ника — крылатая дура». Командиры пожали друг другу руки и один из них махнул рукой, как бы отгоняя назойливую в своем желании умереть муху. Александр посмотрел на надпись и поднял глаза вверх. Там было небо. Вслед за глазами он запрокинул всю голову. Пуля пробила висок.