Неоновые буквы светились: «Кладбище слонов». Заиндевевшие прохожие, посторонние жители, нерешительные кошки проходили мимо, искоса приподнимая края век, но, ловя себя на невеселости, погружали головы поглубже в шерсть и торопливо растворялись. Заведение и правда было веселое. Совсем обыкновенные двери плотно скрывали от прохожих глаз поистине беззаботный и томный полумрак.
На стуле, весь обступленный детьми, в розовых джинсах и боа в тон, сидел, параллельно свесив руки, немолодой старик, кайфово сосущий трубку. Дети тыкали свои неумело накрашенные мордочки в стариковское рыло, а он довольно приподнимал уголки губ и говорил, облизывая мундштук:
— Ну, чего вам еще?
— Расскажи, дедушка, — умильно ныли детишки.
— Чего вам еще рассказать? — спрашивал старик из лукавства ради, зная уже, что последует в ответ.
— Историю расскажи, дедушка, — нетерпению детей, казалось, наступал отчаянный предел: они переминались с места на место, таращили наружу глаза и дышали с присвистом.
— Историю рассказать? — дед, поднимая лицо и пропустив взгляд поверх голов еще более осуетевших детей, устремлял его в розовый дымный свет, в фигуры танцующих, в качающиеся бедра, словно там желая найти нечто интересное, достойное пушистых детских ушей. Но нет, его закостеневшие мозги знали давно, как знают и сейчас, чем порадовать милых бездельников.
— Я расскажу вам историю о том, каким я был раньше. Слушайте. Еще раньше — я был тоже человеком, но другим. Это как дерево: летом оно одно; осе
нью оно другое; когда стул — третье; когда спички — четвертое. Так и я — был другим человеком. Я был большим любителем совокуплений: биология занимала первое место в моей жизни: я бесконечно вырабатывал гормоны и вены мои раздувались в нетерпении, привычно колотя в висках. Но всему приходит конец и, хотя я и думал, что после конца начнется новое начало, но новое начало было совсем не тем, чего я ожидал. Даа… милые дети… я ожидал, что я буду кроликом, или лягушкой, или пуделем… буду весело вскарабкиваться на весеннюю самку и исполнять свой зоологический долг.
Ожидания облажались. Я стал улиткой. Но не столь великим был бы облом, не томись я 20 дней в мутном пузыре: я ждал: он лопнет и я, молодой, зеленый, с хвостом в жопе, буду бегать по лужайкам и болотам, накапливая либидо. Но через 20 дней я вылупился и не обнаружил ни лап, ни хвоста, а лишь гермафродита, засунутого в спираль. Улитки — обоеполые животные; при спаривании происходит взаимное оплодотворение партнеров. Вы понимаете, дети? Что за удовольствие ползать полжизни, чтобы одному полусамцу-полусамке встретить другого полусамца- полусамку? Обладая трезвым осмыслением вещей, идешь однозначно к выводу: незачем вести бесполезные поиски партнера, когда ты сам себе мужчина, сам себе женщина, уединенный от всех, идеальная пара; делай с собой, что хочешь (когда хочешь: никогда не услышишь «нет»). Передвигаться — лишь когда захочется есть. Время от времени отправляться на поиски пищи — даже приятно. Вы думали, что на брюшке — это ножки? Нет, это совсем даже не ножки… Думали, что то, что остается после — слизь? Слизь, но не совсем… А когда я наедался, я отправлялся на поиски себя: вверх-вниз-по-спирали; знакомый до каждой косточки, до каждого хрящика; влекомый; ждущий; обнимающий себя… тем, что вы называете «усики»; источающий запах; оставляющий всюду след; он; она; оно; любящий до треска в панцире. Жаль, что у улиток нет крыльев: когда занят чем-то приятным, нет времени смотреть под чужие ноги. Даа… Потом я стал человеком. Но больше никогда не смог полюбить женщину.
Старик смолк и мало погодя встал. Дети, все еще обступавшие его, размазывали на своих противных мордах сопли, слюни и губную помаду.
Неоновая вывеска продолжала догорать. Чужие знакомые и незнакомые прохожие молча осознавали: хорошо ли, что они ничего не услышали или упустили что-то важное? Коты сонно мяукали.