ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОЧЕВИДЕЦ

6972 год от рождества Христова, если это кому-нибудь интересно. Над осенним городом, с его сырыми ржавыми листьями, уже голыми парками и седеющими клумбами, не торопясь, тускло светится серо-розовое вечернее небо. От утреннего дождя всего-то памяти: холодные лужи да сырость земли.

Ночью легко пишется, хорошо читается; тишина наполнена до своей половины ходом часов, гулом далекого грузовика или просто вкрадчивой возней автоматической ручки на початом листе. Изредка начнет барабанить дождь, но тут же раздумает.

Утром опять — знакомый шорох атмосферных осадков, и лимонные лапы каштанов в три приема спускаются в расходящиеся круги всё тех же луж. Может быть, это и лирика, но вот кое-кому эта погода вот уже где… Он тут — по соседству, за стенкой. Сидит за пыльными столом, при лампе, пишет в рыжую тетрадь.

Проклятый дождь меня доканает, а ведь нужно выйти, подышать; засиделся я дома — уж пятые сутки безвылазно. Всё чай да чай, письма да писанина, стало надоедать.

Имя мое Норман Оттис и в свои 53 я работаю в Центральной Библиотеке города. Сторожем. Еще иногда, в порыве энтузиазма (люблю щеголять терминами), смахиваю пыль с фолиантов (вот опять) в архиве. Живу я хорошо, один. Имею машину — двухместный «Эксхейл-700», вот уже год как на капремонте. Работу свою люблю и днями торчу в подземном архиве, ищу, читаю, размышляю и всё такое. Ну и полно об этой цивиьлной пакости! Чертова слякоть.

Вернулся с мокрыми плечами и ногами. Проливной — зонт весь до нитки. Сходил к Фактору Зурину, взял пару кассет и понюшку табака, а по пути заглянул в «Музыкальный Мир» (какая банальщина!). Еще пять лет назад все сытились под новомодный моторный «грэппл» — все без исключения, даже старые вешалки! — а нынче музыкальный мир трется от «грайнда». Лязг и сутолока, пыль и прыщи… А мне бы что-то из пятидесятых: «Симн Гоулли Силлз», или Капро, или Остовцева сорок седьмого года. От хрена уши. Всё, старикан вываливается из эпохи. Купил газетку. Так я и знал: очередные выборы, неподвижный секс, системы «Трампет», грипп на Балканах, спасем фламинго, грайнд-тридцать, сниму квартиру, продается сектор зоны, вездесущий азот, шахматные поединки, весело, Стэнли Рум против, погода будет, кокаин, Лондон, ясно. Давно хотел вкратце описать историю конца шестого тысячелетия и вот, в этой же газетке, фельетон. «Мысли в эпоху скуки». Сейчас, сейчас… так… так… полагаясь на… повсеместно… тупейший стиль!.. так-с… Ливия, Палестина… смешение и до этого смутных расс… государственный штиль перед президентскими… баллотировались… позже… чем раньше, тем… они… падение роста преступности… курорты Индокитая… кто кого. Да. Довольно древнее, но меткое название нынешних лет — Эпоха Скуки. Так говорят даже в Лиге Разрешения Нот, т.е. официально. Всё давно произошло, всё уже было, кругом проторенные дорожки и указатели. После известного Инцидента исследованиям космоса приснилась хана. Человечество повзрослело, никто не сердится, медведи еще не вымерли, шлюхи еще в доступной цене, нефтяной кризис кое-как рассосался, одного юного негра назвали Виссарионом — я читал где-то. Скука и импотенция; короче говоря — неподвижный секс. Мода мне нравится: женщины с голыми животами и закрытой спиной, в длинных юбках-змеях, мужчины носят двойной пробор и узкие пиджаки синих оттенков, а еще популярны ткани из полусинтетики «под металлик». Вот, пожалуй, и всё.

Книг читают мало, редко. Один я в этом городе настоящий библиофил (если не ошибаюсь). В архиве есть даже древнейшая поэзия — «и весь в черемухе овраг!». Вот так. Я прочел Бауда, Евангелия, Хронику войны третьего тысячелетия (Центральная Америка и Бразильские секторы), философа Ницше («Сумерки Божества»), Роллингса и много всякого другого. Старина вообще влечет меня. А что делать, коль слава и почет обошли первооткрывателя, перешагнули его, оставив лишь старые хроники бедняге. Да, да — это я! Я! Мне было тогда тридцать шесть лет от роду (никто не оценит моего стиля, даже журналист-литератор за стеной). Я искал отдушину от Скуки в старых рукописях. И вот день громыхнул и настал. Библиотекарь Норман Оттис откопал дневник из дивного, мифического 1991 года — боже мой, словно вчера я разбирал эти пляшущие оплесневелые от концентрата буквы! Да, я опубликовал в местном журнале свою статейку об этом. Мою идею очень недорого купили два бизнесмена — Ноф и Мол, и вот с того года колесо и покатилось. (Я опять волнуюсь, как школьник).

Четыре, всего четыре звонких буквы. Мое дитя, проданное на потеху гражданам, мое открытие, мобилизованное во имя и на благо, а на деле — на ярмарку миллионеров и эстетов. Пустяки, в прошлом.

Зона. Я прочел это слово в дневнике давно ушедшего в прах чистого русского из 20 века — Мирона Напорова. Сразу Скука вокруг меня развалилась. Я увидел вспышку внутри моей собственной пыльной пустоты. Этот чудесный человек из пограничья двух веков открыл нечто простое и в то же время ускользающее. Какую родственную душу я обрел, читая строки, написанные рукой моего нового знакомого! Он не допускал, что Земля ухитрится дотянуть до 70-го века, но вот он я, усвоивший его опыт и его силу духа.

Он узнал об этой тайне в 34 года и хранил молчание всю свою жизнь, оставив лишь дневник с синими линованными листами в уже неопределимой на цвет обложке. Не знаю, почему я предал (точное словцо!) огласке его тайну. Может быть, оттого что я совершенно одинок в этом мире.

«Я совершенно одинок в этом мире, нет сомнений. Ничто не являлось мне абсолютным приютом или, хотя бы, убежищем. Всегдашнее чувство, что никто меня так не поймет, кроме меня самого стало основой моего… (тут неразборчиво)». И далее мой предок пишет, что «всё произошло неслучайно. Хотя внешние детали кажутся случаем, за этим стоит что-то большее. Условно я назвал это постмодерновым словом «Зона». Есть такие места (территории, области, районы, участки суши), где всё пропитано Великой Тайной, и всё иное, чем обычные его двойники за пределами этих мест. Тайна дает особые едва видимые или же настойчивые знаки, с ней можно говорить напрямую — через ощущения и волю. Её язык во всем, что находится в Зоне: в вое ветра, в степном сером сухостое, в стрекоте кузнечика, в птице на ветви, в камне или луже. У каждого где-то есть свое место, своя Зона. Я думаю, что коллективное сознание таких районов или избегает, или не улавливает. Тут индивидуальный подход». Сейчас я перечитываю это и кажется, будто писал дневник я сам.

«Поначалу я испытывал при посещении Зоны чувство странности всего. Потом и всё сильнее — чувство страха. Надо освоиться и побороть страх, подружиться с ним. Тогда, возможно, тебе позволится уловить что-то новое, совсем нездешнее, не поддающееся словам и стандартным чувствам. Смерть воспринимается иначе, философия умирает…»

«Зоны могут кончаться во времени, разрушаться. Тогда вместо них остаются просто пустырь, свалка, поле или сельская дорога. Вероятно, зоны могут быть кругом — в лесу, в городе, в горах, в Антарктике, даже в океане. В этих местах ты окунаешься в вечность или же они тебя выталкивают прочь…» «Есть особый Путь, которым следует входить и двигаться в Зоне. Есть знаки и правила, но это всё — условности для мозга, новое описание. Я уже увидел в этом своем открытии смысл моей жизни. У меня есть Зона, пусть несколько жесткая, скрытная и надменная, — с человеческих мерок, — но принявшая и понявшая все мое бесконечное одиночество».

Удивительный парень! У меня неотступное ощущение, что он не написал главной, страшной тайны, своего личного достижения, которое сквозит знанием через все строки манускрипта. Я был очарован его искренностью и сдержанностью, я встал на его сторону. Тайна уже захватила меня.

Я искал всё лето и, не знаю, случайно ли, под осень нашел что-то похожее. Место за городом, у старых скал, неподалеку от высыхающего с каждым годом ручья. Да, это и по сей день моя личная Зона. По иному я её и не называю, к чему? Всё оказалось правдой и я до краев наполнился радостью.

Разбитные Ноф и Мол (один из них оказался эксцентричным миллиардером) быстро раскрутили маховик с моей робкой подачи. И вот имя Мирона Напорова появилось в газетах, журналах, по телесети, а неизменный второй абзац статей посвящался скромному первооткрывателю — семь строк о Нормане Оттисе, испытавшем на себе. Меня донимали и узнавали ровно год. Помню пирушку в мою честь к меня дома: Фактор Зурин с женой Ольгой, сосед-литератор, молчун с умными глазами, курящий трубку Лео Вендер, музыкант (классика 45-го века) и шутник Ко Уэм, племянник Руслана Мади, который сейчас шишка в Кардиффе. Меня таскали на телестудию, я давал сотни автографов, но волна прошла сквозь меня, дальше — к модным берегам Австралии. Открылось (специалистами) множество зон, больших и мелких. Их продавали и продают по частям: места для релаксации, отдых для души, сектор в Зеландии под ранчо, платное шоссе, пришедшееся (увы) на три мили зоны. Обо мне никто теперь и не помнит. Дневник принес мне неплохой доход на аукционе, до сих пор я пожинаю проценты в купленном особняке (три этажа и разваливающийся чердак). Всюду зоны и мистические огороды с вдохновениями вместо томатов и зелени. А весь дневник у меня здесь, под сердцем. Я всё тот же, а вот зоны стали обычным делом, шум утих. Эпоха Скучищи…

Дождь опять. Надоело всё, чувствую, что хватит уже — всё. Какие-то идиоты орут за окном, праздник сегодня что ли? Жизнь прожита, Норман Оттис в свою очередь тоже заканчивается. Историю тысячелетия я писать не буду; вообще я не терплю истории — цепь однобоких условностей. Надоело. «Стэнли Рум скупает огромные зоны к северу от…», ну-ну. Куда я не хочу, так это в прошлое. Наверное, Мирон узнал что-то о Времени, о его смехотворной сущности. Нет… Мысли путаются, скоро полночь. С меня всё началось, но мною не заканчивается. Чертова слякоть! Как писали в доисторические времена — финита ля комедия.

В городе осень, а три молодых собаки играют и грызутся как-то очень по-весеннему, очень солнечно. Ночью умер сосед — старика Нормана остановил разрыв сердца. Он в последнее время был хмур и мрачен, синоним теперешней погоды. Готовился к уходу? Наверное, да. У меня никогда не было своей Зоны, поэтому я его плохо понимал. Хотя и лучше всех прочих, ведь двое разных одиночек в чем-то очень близки. Я не хочу разбираться во всех скрытых мотивах и затемненных деталях. Но, как говорил Свифт, — настоящая рукопись всегда найдет себе лучшее место сохранения. Сторож Норман Оттис нашел такое место — библиотечный архив в подземелье, никем посторонним не посещаемый, пыльный и скучный. И что с того, что кому-то известна тайна сходства древнего Мирона и ещё более древнего лица, работавшего в библиотечной тени? Напоров подружился со смертью, он продолжал свой опыт и, очевидно, совсем недавно получил нужный ответ или просто результат. Разрыв сердца, скромный некролог в местной прессе, распродажа незавещанной зоны, отпечаток профиля на условной в этом случае могильной плите. Никто не знал робкого Н.Оттиса, никто не видел его рыжей тетради. И что с того?

Всю ночь шелестел невидимый дождь, шептал страдающим бессонницей об одиночестве жизни, подталкивал светлые сны к дальнему пределу, молчал, глядя в окно на занимающихся любовью, а для тусклых сновидений попросту отсутствовал. Ранним утром весь асфальт белел от кленовых листьев, где-то капало с крыши, подавал отдаленный голос пассажирский экспресс. Сколько дней дождя, сколько печальной воды и вот, посреди созревшего утра развернулся розово-золотистый яркий солнечный свет. Лужи стали ещё зеркальнее, а в одной сверкнуло из-за отражения дома ослепительное, всё то же самое Солнце.