1.
Память вспоминает меня. Я еду с огромной больной десной в старинном округлом троллейбусе. 53-й маршрут, я еду с каменным лицом и остановившимися глазами, и думаю почему-то о тридцати пяти буддах, держащих весь этот мир в своих милостивых руках. Анестезия не устранила шок боли, просто этот шок растянулся бархатным тоннелем от одной конечной остановки до другой, а в это время за скруглёнными прямоугольниками окон проезжает сухая асфальтированная зима, январское солнце, по-летнему впечатанное тысячами ног в лёд тротуаров.
Первое, что я помню, так это то, что я практически не помню ничего, кроме трёх комнат, впоследствии оказавшихся объединёнными под кодовым названием «квартира #16», но это уже позже, гораздо позже.
Я лечу свою десну солью и теперь эта соль выходит из меня в виде странных слёз и ничем не сдерживаемых беззвучных рыданий, иногда даже радостных и счастливых. Я еду и не удивляюсь ничему. Еду 25 лет жизни, всё время к одной светлой точке…
Дом был большим, несмотря на то, что он назывался квартирой, что вокруг было советское время и что времени не было вообще, а было только большое пространство Дома.
Дома был я. Какие-то стены освещало тогдашнее солнце, может быть, сейчас за горизонт садится оно же. Солнце было в окне четвёртого этажа и наверняка как-нибудь попадало на зеркальное трюмо у стены.
Интересное замечание: троллейбус едет строго с востока на запад, как бы догоняя солнце, по сквозной улице, отверзнутой всем продольным ветрам этого шарообразного мира. Когда я вышел на эту улицу и увидел троллейбус, до остановки и ему и мне оставался одинаковый отрезок пути. Загорелся зелёный сигнал светофора, троллейбус тронулся, я побежал. Мы двигались к остановке синхронно и параллельно, только он плавно ехал, а я плавно бежал у его борта. И мне и водителю в глаза с запада сияло одинаково золотистое, почти летнее январское солнце, и получалось, что рогатый железный цилиндр и я двигались рядом по направлению к залитой светом остановке на залитой светом улице, уходящей просто куда-то в солнце.
К стенам дома я привык где-то раза с третьего. Потом уже появились предметы. Через бесконечно долгий срок я смог разделять мир Дома на игрушки и остальные вещи. Вещи, так или иначе, какими-то своими задними краями срастались с пространством и снова становились Домом, уже заполненным всё выше, всё шире и всё дальше. До самого окна. Поначалу окно было одно. Только посредством этой штуки я мог отыскивать солнце. Когда солнце было найдено, вокруг него незаметно появлялось небо. Постепенно выяснилось, что окно способно множиться и переноситься в разные стороны света. Позднее я уже твёрдо уяснил, что в любой комнате первым делом мой глаз ищет и устанавливает окно. В «квартире» оказалось около четырёх окон, выходящих либо на восход, либо на закат. Для детского взгляда утро и вечер были всегда более впечатляющими картинками, чем сам день. День был связан со светом вообще, и днём границ или горизонтов не существовало, они появлялись или с утра, или ближе к вечеру.
Когда я разобрался со светом и окнами, я стал ощущать пространство Дома вокруг себя более комфортно, может быть оттого, что почувствовал уют внутри себя после того, как сумел сориентировать свой первый компас по окнам, стенам и коридорам между комнатами.
Ещё были двери. Иногда гардины или шторы заменяли понятие дверей, но, так или иначе, пространство Дома оказалось более сложным, чем просто параллелепипед. Двери всегда что-то хранили, даже, если бывали незаперты. Я очень хорошо помню эти удивительно длинные шторы, уходящие ввысь, к неизменно белому потолку. К белизне потолка я привык ещё быстрее, чем к присутствию окон и дверей. Потолок — вот то общее, что всегда и повсеместно объединяло все комнаты в один Дом. Полы — другое дело. Я исследовал каждый зелёный сантиметр холодного линолеума, каждый переход горизонтальной плоскости в вертикальную, каждый угол и поворот. Надо всеми этими исследованиями, так или иначе, нависала одинаково белая штукатурка потолка.
Когда закон перспективы стал настолько близок к телу, что я попросту мысленно формировал себя в нём, тогда появились вопросы о том, что за стенами Дома. Вернее, это были даже не вопросы, а всего лишь желание утолить свою уверенность в нескончаемости Дома.
Получилось так, что сам Дом оказался как бы подвешенным между землёй и небом. За последней дверью прихожей (кстати, во всех прихожих как нарочно не было ни единого намёка на окно) находилось пространство лестницы подъезда. Вниз оказалось ещё четыре таких же этажа, впрочем, не совсем таких же. Отличия бросались в глаза сразу же, при первой встрече — чаще всего в форме общего впечатления. Разный цвет, запах, иная температура, другой настрой и снова — новые и новые приглашения вниз. До сих пор мне часто снится во сне мой подъезд в таком странном осадно-бомбёжном проекте, что зайти по лестнице на четвёртый этаж физически невозможно, хотя наличие там Дома несомненно.
Подъезд привил первые мысли о том, что может существовать полу-Дом, цементное, хоть и родное, но неуютное пространство, где меньше света и оттого — меньше прав на изучение стен и пола, а значит — меньше прав на жизнь. Темнота ущемляет очень многих детей видимо потому, что они ещё содержат в себе слишком много чистого нездешнего света.
В сознании Дом застыл длинной четырёхэтажной структурой, где на её угловом повороте, на верхнем этаже есть ещё более свой Дом, в котором, в свою очередь можно найти ещё более личные и свои места, где можно удобно и безопасно расположиться и исследовать своё внутреннее пространство, с его окнами и солнцами в них.
Пока я справляюсь со своей болью в грохочущем троллейбусе, память подбрасывает воспоминания о выходе.
Выйдя из Дома, я оказывался либо во дворе, либо на улице, либо в городе, либо вообще в самых непредсказуемых местах — всё зависело от цели выхода. Изучив наружное пространство из окна и с балкона, я выяснил приблизительные его границы, насколько хватало взгляда. Оставалось убедиться в неизменности мира за окном. Для этих целей и существовала возможность выйти из Дома. Хотя, как только я осуществлял выход, во-первых — мир оказывался не таким уж неизменным, а во-вторых — предполагал дальнейшее расширение, как это уже было с подъездом. Кроме меня на действительность внедомашнего мира претендовало ещё какое-то количество людей (их я и видел вокруг Дома), поэтому двор, улица, город и другие места сразу пришлось отнести к разряду не-Дома. Этот вывод возник не категорически, но по какой-то спокойной всеобщей договорённости, как это бывает с законами типа «низ — это то, что под ногами».
Открытое летнее небо впечатляло не меньше, чем деревья. Сами деревья поначалу выступали не как растения или объекты, а как весомая зелёная масса, заполняющая собой все более-менее свободные участки пространства. Места, где деревьев не было, были полями, и потому как-то естественно и просто относились ближе к разделу «небо», ибо не препятствовали никакими массами и деталями. Деталей хватало на земле, когда ноги сами улавливали разницу между линолеумом и травой, бетоном и асфальтом; конкретика и законченность этих деталей могла увлечь настолько, что деревья и небо могли быть отложены на потом. На изучение деталей ушло много времени, но это время воспринималось, скорее, как остановленное и укрупняющееся, нежели каким-то образом потраченное. В том-то всё и дело, что не тратилось ничего. Дом например, как был, так и до сих пор стоит, хотя уже успел вместе со мной перекочевать как минимум в три разных географических места. Интересно то, что внутри всегда есть какое-то очень точное ощущение оседлости или не оседлости. «Вот это будет мой новый Дом», или «теперь здесь — Дом», или «это не Дом, это лишь временное место». И всё же Домом с большой буквы надолго остаётся самый первый из запомнившихся. Иногда складывается странно радушная ситуация: несколько мест, которые вполне могут зваться Домом, однако ни в одном из них нет хозяина, а сам он может, к примеру, быть в пути, ехать из Дома в Дом на каком-нибудь скрипящем морозном троллейбусе. Но вопрос о пути ещё не стоял на дороге моей солнечной памяти.
2.
Жил я всегда Дома, а выходил как обычно — куда-то. И это «куда-то» всегда оказывалось конкретным местом, зависящим от моего намерения. Единственное, что я до сих пор знаю об этих конкретных местах — это то, что они не Дом. В них можно попасть, только покинув Дом. Например, так я всякий раз оказывался в детском саду. Вынужденно, конечно. Здесь моё намерение являлось или родовым (фамильным) или обратным по значению. То же и со школой. Тем не менее, и в саду, и в школе нашлись друзья и враждебные попутчики, а это всеми нами воспринималось, как побочные положительные или отрицательные эффекты, даже первая влюблённость и ревность. С кем не бывало, покинув пределы родного Дома, вдруг увидать нечто и тут же подвергнуться потоку страстей и новых ощущений.
С какого-то момента очень характерной чертой жизни стала повторность или — цикличность. Чтобы там не говорили старшие по званию насчёт распорядка, режима или расписания, а большие повторы проявляли себя именно как большие повторы. Зимнее тёмное утро, согревание у печки, один и тот же завтрак, один путь в школу, одни и те же стены, лица, звуки, запахи, одна и та же кровать каждый вечер. Каждую ночь Дома.
Вообще говоря, всё просто. Я вышел из Дома за хлебом, прошёл путь в пространстве и зашёл в гастроном. Купил хлеб, познакомился с новым другом и вернулся Домой. Пошёл в гости к новому другу, он живёт в том же здании, где находится гастроном, только в другой его части. Опять вернулся Домой. Решили с другом обследовать местность вокруг гастронома. В результате во внутреннем пространстве гастронома обнаружилась асфальтированная площадка для игры в футбол и езды на велосипедах. Новые знакомые. Живут в этом же комплексе, только в чуть более дальних его частях. Иду с родителями к родственникам на праздник. Путь в пространстве всё к тому же комплексу, где гастроном, где живут друзья, и где во внутреннем поле мы бьём по мячу. Родственники живут в Новом (как оказалось) крыле, чуть дальше. Осень, хожу в школу. Школа примыкает к комплексу строений. Вообще говоря, выяснилось, что, выйдя из Дома, я просто проделываю путь к другой точке, к другому острову, где и есть всё остальное. Оно расположено в самых разных частях этого комплекса. Просто бассейн чуть дальше и левее, чем, к примеру, кинотеатр или же трест, где работает моя бабушка. Этот комплекс позднее стал дробиться для удобства объяснения на районы, а в целом стал именоваться неким городом. Но Дом почему-то стоит от всего города отдельно, так как Дома надо проснуться и уснуть, и ещё необходимо этот дом покинуть, чтобы попасть куда-нибудь ещё.
Однажды я покинул Дом и проделал путь в пространстве на поезде. Я попал в совершенно незнакомый сектор комплекса, но по внешним признакам и по внутреннему характеру это был всё тот же город. Однажды пришлось создавать на краю этого незнакомого сектора подобие своего Дома, как бы новый Дом, для удобства и чтобы избежать необходимости возвращаться каждый раз назад на поезде или на самолёте. Передвигаться на самолёте или на поезде поначалу интересно — видишь, что город есть не везде, и, тем не менее, сам салон или вагон, где ты летишь или едешь — как будто продолжение этого города, его тоннелеобразная растянутость в пространстве между Домом и каким-то местом в этом городе. Так что кажется, хоть за окном и мелькают сплошные чахлые мазутные ёлки, но город нескончаем и ты всегда в нём.
В детстве мысль о бесконечности города всегда была при себе и казалась естественной, но настолько же естественным было желание выходить из Дома и проделывать путь в город. Цели придумывались или возникали спонтанно и эти процессы вполне могли называться жизнью. А жить в целом было не страшно, потому что со временем вырастала уверенность в том, что Дом постоянно находится в одном месте города, и это дарило спокойствие, и до сих пор дарит.
Однако, я продолжал покидать свой Дом, с каждым разом углубляясь в город всё глубже и дальше. Иногда я заходил так далеко, что часть городского сектора, где я был, условно называлась «другим городом» с иным названием, а где-то поблизости эта часть комплекса грозила называться вообще «другой страной». На дальних просторах города я всегда встречал что-то новое для себя, но, едва встретив, я обнаруживал в этом новом хорошо знакомую мне природу, с которой я сталкивался не только в гастрономе, в школе, на улице или во дворе, но даже — у себя Дома.
Когда я понял в один из своих визитов в город, что вот эту девушку я люблю и, что ждал встречи с ней так долго, тогда у всех моих путешествий вне Дома появился определённый смысл. Теперь я мог назвать свои вылазки исканиями, даже в тех прозаических случаях, когда ходил за хлебом. Ведь, в конце концов, нужно было есть, чтобы жить и чтобы были силы выйти и искать дальше, снова и снова. Когда через какое-то время я испытал страшную боль отверженности, для меня на миг исчез смысл моих путешествий по городу и даже смысл моей жизни в Доме. Но раз уж я всё таки решил тогда выжить, значит во мне было это глубинное неосознаваемое чувство того, что я сам придумываю себе все эти испытания с драками, болезнями, отдёргиванием рук, которые любишь и другими страданиями; придумываю, чтобы получить реальный плотный опыт, а не ограничиваться фантазиями, сидя Дома.
Я упорно продвигался дальше по городу, ибо ещё Дома узнал, что у меня будет всё, что нужно: и любовь, и счастье, и своё дело по душе. А раз это было где-то во мне с самого детства, когда я ещё не покидал Дома, то вскоре я нашёл это и в городе. Вот тогда мне стало по настоящему легко — с верой, с любовью и с надеждой. И тогда я стал кое-что понимать уже умом. Например то, что моя вера в бога, моя любовь к жизни и моя надежда на счастье и свет так же бесконечны, как этот город, где я их искал, и так же дарят спокойную радость, как Дом в точном месте этого города. За город я тоже выезжал несколько раз… Есть конечно те самые поля, где для глаза есть только небо и к этому небу для удобства — земля, так сказать «низ — это то, что под ногами» и — далее в перспективу. Есть лес или море, где никакого города нет, есть, например, космос, где всего хватает, но нет зелёных масс деревьев, структур домов, городов, нет ни вод, ни земель, ни цельного огня, ни воздуха. Перспектив тоже, кстати, не видно в космосе. Можно, конечно, двигаться к одной избранной заранее световой точке, как будто сидя в устаревшем салоне троллейбуса и двигаясь параллельно экватору с востока на запад, но — всё равно — к свету. Конечно же, в этом случае важно определиться, вышел ты из Дома и идёшь к друзьям или по делам в город, или же возвращаешься Домой. Но может оказаться и так, что повсюду вроде бы — Дом, но тебя нет ни в одном из них, и ты просто в пути, будто бы всегда и всюду — движешься Домой. А можно и не определяться, то есть, всё равно, трясёшься ты в сумеречном транспорте где-то на пути, или уже сидишь Дома, или вышел куда-нибудь — в любом случае ты можешь решить для себя: «я давно уже Дома» и просто встать в эту световую точку так, что даже и тоннеля никакого не останется, будет один свет и больше ничего. Ни боли никакой, ни шока, ни зимы, ни лета. Смотришь просто на этот шарообразный мир в своих милостивых руках и вспоминаешь о какой-то своей памяти. И нет уже двух конечных остановок на востоке и на западе, есть только одно кольцо 53-го маршрута. И все свои 25 лет я никуда не ехал, а каждый миг жил в этой самой светлой точке Дома.