Неделя прошла в подготовке к Делу #3. 8 января в 9.12 утра все собрались в кабинете Реброва.
— Попрошу всех перевести часы, — сказал Ребров, — сейчас 11 часов 28 минут.
Он подождал, пока Штаубе, Сережа и Ольга переводили стрелки ручных часов, и продолжил:
— Итак, Дело #3. От его исхода зависит наше будущее. Оступиться мы не имеем права. А также не имеем права на малодушие, нерешительность, непрофессионализм. В 12.10 мы входим в министерство. В 12.30 мы должны выйти из него с готовым результатом. В 12.45 — завод. Дальнейший график времени зависит от обстоятельств. Вопросы есть?
— Можно я понесу? — спросил Сережа.
— Нельзя, — Ребров встал. — Ну, двинулись.
— С Богом, — пробормотал Штаубе.
Они спустились вниз, оделись и вышли из дома.
— Опять подтаяло, — Ольга сощурилась на тусклое солнце.
— Щас бы пухляка закатать, — сказал Сережа.
— Пухляки… все впереди… — рассеянно произнес Штаубе.
Они сели в машину и поехали. В 12.02 Ребров свернул с Садового кольца на Малую Бронную, въехал во двор дома #8 и заглушил мотор.
— Генрих Иваныч, вы третий, — сказал Ребров, забирая у Штаубе дипломат.
— Я все прекрасно помню! — раздраженно ответил Штаубе.
— Ну если кто под ногами запутается! — Ольга шлепнула Сережу по шапке. — Дыши ровно, следи за мамой. Убью!
Они вышли из машины, прошли по улице Жолтовского, свернули направо и оказались у здания министерства Специальных Работ. Ребров подошел к массивной двери, потянул за ручку и вошел. Он был одет в серую дубленку, пыжиковую шапку и светло-серый мохеровый шарф; в левой руке он нес черный «дипломат». За ним вошла Ольга в длинном синем дутом пальто, с продолговатой дамской сумкой. Вслед за ней вошел, опираясь на палку, Штаубе в зимней форме полковника Инженерных войск с коричневым портфелем в руке. Сережа следовал за ним в своей обычной одежде. Они прошли тамбур и оказались в большом вестибюле с мраморными колоннами. Справа в застекленном кабинете сидел вахтер, возле широкой парадной лестницы прохаживался милиционер. В вестибюле находилось еще несколько человек.
— Ну, что же ты оробел? — Штаубе повернулся к Сереже. — Ты же про министерство спрашивал? Вот это и есть дедушкино министерство!
Они подошли к вахтеру.
— К Злотникову, — Ребров подал вахтеру Ольгин и свой паспорта. Вахтер выписал два пропуска.
— А мы к Николаю Николаевичу Артамонову по старой дружбе! -Штаубе протянул свой паспорт. — Не успел десять лет назад уйти на пенсию, как все в родном министерстве изменилось. Даже вахта! Была деревянная — стала стеклянная!
Вахтер улыбнулся:
— Мальчик с вами?
— Со мной, суворовец!
Вахтер выписал пропуск, вернул паспорт. Все четверо, не торопясь разделись в гардеробе и прошли мимо милиционера к лифтам. Когда вошли в кабину, Ребров нажал кнопку 2:
— Ольга Владимировна, только после «хоп».
Они вышли на втором этаже и двинулись по широкому, обитому дубом коридору, который заканчивался просторным холлом. Красная ковропая дорожка вела к главной двери:
Министр специальных работ
РАДЧЕНКО
Валерий Павлович
В холле были еще пять дверей:
Первый заместитель министра
МАЗДРИН
Юрий Прокофьевич
Заместитель министра
СМИРНОВ
Николай Игоревич
Заместитель министра
ШУШАНИЯ
Георгий Автандилович
Заместитель министра
НИКУЛИН
Виктор Николаевич
Заместитель министра
БОДРЯГИН
Михаил Михайлович
Ребров подошел к двери кабинета Никулина, открыл и вошел первым. В приемной сидела секретарша.
— Здравствуйте, — громко произнес Ребров.
— Здравствуйте, — ответила секретарша.
Штаубе, Ольга и Сережа тоже вошли.
— Виктор Николаевич у себя?
— Вам назначено? — смотрела на них секретарша. Штаубе улыбнулся:
— Голубушка, старым друзьям не назначают. Их приглашают в гости.
— Все ясно, — улыбнулась она, снимая трубку телефона, — а как доложить?
— Доложите «хоп», — сказал Ребров, отступая в сторону. Ольга вынула из сумки свой пистолет с глушителем и дважды выстрелила в голову секретарши. Секретарша откинулась в кресле. Ребров взял из ее руки трубку, положит на рычажки, выдвинул средний ящик стола, нашел ключи, бросил Штаубе. Штаубе запер на ключ входную дверь. Ребров вошел в кабинет помощника замминистра. В кабинете сидели помощник и машинистка.
— Здравствуйте, товарищи. Хоп, — проговорил Ребров и шагнул в сторону. Ольга быстро выстрелила в головы сидящих. Помощник схватится руками за лицо, встал и упал на пол. Машинистка со стоном сползла со стула. Ольга подбежала к ним и выстрелила. Ребров вышел в приемную:
— Присмотр и давление.
Штаубе открыл дверь главного кабинета, пропуская Реброва, Ребров вошел. Никулин сидел за столом и что-то диктовал сидящей напротив стенографистке.
— Здравствуйте, Виктор Николаевич. Хоп по ней, — громко произнес Ребров. Ольга дважды выстрелила в голову стенографистки. Стенографистка вскрикнула и упала головой на стол. Никулин смотрел на стенографистку.
— Виктор Николаевич, позвоните Колосову, скажите, чтобы водитель Якушев немедленно поднялся в приемную к министру, -проговорил Ребров.
Никулин смотрел на стенографистку. Кровь из размозженной головы текла на стол.
— Вы поняли, что я сказал?
Никулин посмотрел на Реброва. Ольга навела на него пистолет.
— Звони, еби твою! — процеди Штаубе. — Мы ждать не будем!
Никулин снял трубку, нажал кнопку селектора:
— Борис… Борис Ильич. Да. Тут… это. Найди Якушева, водителя. Пусть он к Валерию Палычу поднимется. Да. Срочно. Да. Он положил трубку.
— Теперь минуту внимания, — Ребров в упор взглянул в глаза Никулину, — сейчас вы пойдете с нами к Радченко и поможете в одном несложном деле. Оно займет не более 15 минут. Ваша жизнь зависит от его благополучного исхода. Для этого от вас, Виктор Николаевич, требуется совсем немногое: полное повиновение, адекватность ситуации и легкое умственное напряжение. Вы поняли? Никулин смотрел на него.
— Вы поняли? — повторил Ребров. Ольга приставила дуло ко лбу Никулина.
— А вот… это не надо, — отстранился Никулин, — я понял.
— Двинулись, — выпрямился Ребров.
Никулин выбрался из-за стола, пошел к двери.
— Войдете первым. Держитесь естественней.
Ольга сменила обойму, сунула пистолет в сумочку. Они вышли в холл, Штаубе запер дверь, отдал ключи Сереже. Из кабинета Смирнова вышли двое и, переговариваясь, покинули холл. Никулин вошел в приемную министра. Ребров, Штаубе, Ольга и Сережа вошли за ним. В приемной сидели помощник министра, секретарша и посетитель.
— Здрасьте, — вяло произнес Никулин.
— Хоп, — Ребров оттолкнул Никулина в сторону. Ольга выстрелила по головам сидящих. Штаубе запер входную дверь. Ребров кивнул на дверь с табличкой РЕФЕРЕНТ. Никулин перешагнул через ноги посетителя, приблизился к двери.
— Стоп. Сколько там человек?
— Пять… нет… семь, — Никулин смотрел на табличку.
— Откройте дверь и попросите троих выйти сюда.
Никулин взялся за ручку двери, потянул, приоткрыл:
— Петр… Сергеич, можно вас попросить… на минуту… и переводчиков тоже…
— А сам отвали, — пробормотала Ольга, становясь за дверь. Никулин отошел к столу помощника. Едва референт сошел, Ольга выстрелила ему в висок, прыгнула вправо и выстрелила в головы следующих за референтом переводчиков. Оттолкнул падающих, она вбежала в кабинет референта и открыла беглый огонь по оставшимся четырем сотрудникам. Один из них успел вскрикнуть. Ольга сменила обойму, добила дергающуюся машинистку и вышла.
— Вперед! — кивнул Ребров Никулину.
Никулин вошел в кабинет министра, отделенный от приемной двумя массивными дубовыми дверями. Вслед за Никулиным вошли Ольга, Ребров и Штаубе. Радченко говорил по телефону, сидя за огромным столом красного дерева.
— В чем дело? — спросил он, прикрыв трубку ладонью. -Почему без доклада?
— Валерий… Павлович… это… — произнес бледный Никулин и упал на колени. Его вырвало на ковер. Ольга трижды выстрелила в один из шести телефонов министра.
— Что? Что? Что?! — бросив трубку, Радченко стал приподниматься из кожаного кресла.
— Спокойно, Валерий Палыч, — сказал Ребров, кивнув Штаубе, — сейчас товарищ полковник все разъяснит.
Оставив портфель на ковре, Штаубе подошел к Радченко, вынул из кармана кителя кастет с двумя рядами стальных шипов и ударил министра по лицу. Радченко упал в кресло, схватился руками за лицо.
— Где фундаменты? — Штаубе прислонил палку к столу и присел на край. — Орел или Красноярск?
— Терехова, — пробормотал Никулин, вытирая рот.
— Хоп, — кивнул Ребров на Никулина. Ольга выстрелила ему в затылок.
— Орел или Красноярск? — наклонмся Штаубе к сопящему Радченко и ударил его кастетом по прижатым к лицу рукам.
— Орел… Орел… — простонал Радченко.
Из приемной выбежал Сережа:
— Там стучат!
— Это Якушев! — Ребров с Ольгой выбежали и вернулись с Якушевым и Леонтьевым. Якушев злобно толкнул Леонтьева, тот упал, приподнялся и стал раздеваться трясущимися руками.
— Карта в спецохране? — спросил Штаубе.
Радченко слабо кивнул. Зазвонил телефон.
— Это говно в ноябре еще… гад! — Якушев пнул Леонтьева.
— Сколько километров от Красноярска? — Штаубе убрал кастет в карман, слез со стола.
— Семьдесят… — произнес Радченко.
— Какое направление?
— Запад… западное…
— Ориентиры?
— Я… там не был… не помню без карты… — всхлипнул Радченко, — не надо только… убивать…
— Ну что там рядом? — Ребров раскрыл «дипломат». — Река? Деревня?
— Так там это на Чулыме, ну, когда Ачинск проедешь, станция Козулька, — быстро забормотал голый Леонтьев, — а потом направо и километров, ну, полста и Чулым начнется, и по Чулыму немного и через сопку там…
— А Терехов? — Ребров вынул из «дипломата» электронож, поискал глазами розетку.
— Терехов… — пожал плечами Леонтьев и облизнул пересохшие губы. Плачущий Радченко открыл свое окровавленное лицо:
— Тере… хов… Терехов уже… уже…
Ребров и Штаубе переглянулись.
— Ах, еби твою! — радостно хлопнул в ладоши Штаубе.
— Хоп, — командовал Ребров, втыкая штепсель в розетку. Ольга выстрелила в голову Леонтьева, он упал на ковер. Ребров и Штаубе перевернули его па спину и Ребров стал вырезать электроножом часть груди.
— Когда мне доложили… я не поверил… — всхлипывал Радченко, вытирая лицо рукавом, — я был уверен… что это просто провокация. Наглая… провокация…
— Время? — Ребров опустил вырезанный кусок в подставленный Штаубе целлофановый пакет.
— 30, — Ольга взглянула на часы.
— Быстро! — Ребров уложил пакет в «дипломат», Штаубе вынул из своего портфеля папку с документами, раскрыл перед Радченко, протянул ручку:
— Давай.
Радченко подписал.
— Да не капай ты, мудак! — Штаубе оттолкнул его голову и промокнул пресс-папье две упавшие на документ капли крови.
— Быстро, быстро! — Ребров ждал с протянутой рукой. Штаубе передал ему папку, Ребров убрал ее в «дипломат»:
— Хоп, хоп.
Ольга выстрелила в голову Радченко.
— Парадное? — спросил Якушев.
— Ни в коем случае, — на ходу ответил Ребров.
Они прошли в комнату отдыха министра, открыли дверь и по лестнице спустились во внутренний двор министерства. Здесь стояли десятка два машин. Они сели в черный ЗИЛ-110, Якушев завел мотор,
— Перегрузил быстро? — спросил Ребров.
— Сразу после вас, — Якушев завел машину, подъехал к воротам и посигналил. Ворота стали медленно отворяться.
— Время, время! — дернулся Ребров.
— Успеваем, — Штаубе плюнул на испачканную кровью руку и стал вытирать ее платком. Они выехали на Малую Бронную, свернули на Садовое, доехали до площади Маяковского и повернули на улицу Горького.
— Генрих Иваныч, дайте мне ваш сегмент, — не оборачиваясь, попросил Ребров.
Штаубе вынул из кармана кителя сегмент и передал. Ребров приложил свой сегмент к сегменту Штаубе, нажал, соединяя замки. Красные шкалы совпали на 8, 3, черные на 8, 7. Ребров взглянул на часы, посчитал на микрокалькуляторе, сдвинул сегментные зубцы:
— 27, 10, 6.
— Ну и слава Богу! — Штаубе забрал у него сегмент. — Вы всегда хотите прямо… что-то идеальное!
— Идеального нам не видать, как своих ушей! — раздраженно вздохнул Ребров.
— Побойтесь Бога, Виктор Валентиныч!
— Витя, а там поддержка потребуется? — расстегнув жакет, Ольга засовывала в патронташ новые обоймы.
— Нет.
— С Сергеевым осторожней, — сказал Якушев, — он мог с Леонтъевым в Уренгое снюхаться. И Павлов тоже.
— Мне по шет? — Сережа вертел кубик Рубика.
— Да, да. И держись попроще.
В 12.49 они подъехали к главным воротам завода «Борец». Якушев дал сигнал. Вахтер выглянул в окошко и скрылся. Ворота поехали в сторону.
— Если Шагин отвертелся — ты поведешь, — сказал Ребров Якушеву.
— А ЗИЛ?
— Я сам.
Машина въехала на территорию завода и остановилась возле литейного цеха. Не успели они выйти из машины, как к ним подошли Сергеев, Бармин и Хлебников.
— Здравствуйте, товарищи! — бодро произнес Сергеев.
— Здрасьте, — сухо кивнул Ребров и, не подав руки, направился ко входу.
— А что же… вы так одеты легко? — неловко улыбаясь, Сергеев помог Штаубе вылезти из машины. — Так и простудиться недолго…
— Ничего, щас согреемся, — не взглянул на него, Штаубе захромал за Ребровым.
Ольга обняла Сережу и они прошли мимо встречавших. Опередив Реброва, Бармин открыл дверь. Ребров, Штаубе, Ольга и Сережа вошли в широкий грязный коридор, миновали тамбур и оказались в литейном цеху, большую часть которого занимала дуговая электросталеплавильная печь, возле которой суетились человек десять рабочих. Еще человек пятнадцать стояли возле двухметровой опоки. Сунув руки в карманы брюк. Ребров посмотрел на печь, повернулся к Сергееву:
— Докладывайте.
Сергеев кашлянул.
— Значит, Леонид Яковлевич, вчера в 12.45 мы получили 280 коробок игл для одноразовых шприцов западногерманской фирмы «Браун». По 22000 игл в каждой коробке. Общее количество полученных игл составило 6160000. Сразу же нами были организованы распечатывание и загрузка игл в ванну печи. Загрузка велась непрерывно в три смены и была завершена сегодня к 9.40. А в 10.00 печь была пущена. В данный момент все готово к отливке.
Ребров взглянул на часы:
— Покажите образец иглы.
— Пантелеев! — крикнул Хлебников.
Молодой рабочий поднес пустую картонную коробку с наклейками «Braun» и «всесоюзный Детский фонд им. В.И.Ленина». На дне коробки лежала упакованная игла. Ребров взял ее, распечатал упаковку, снял пластмассовый колпачок, посмотрел, потом бросил в коробку:
— Приступайте.
Сергеев махнул рукой оператору. Заработал мотор, печь стала медленно наклоняться. Вновь прибывшим раздали каски, с защитными темными стеклами.
— Щас железо потечет? — спросил Сережа у седоусого рабочего, помогающего ему надеть каску.
— Потечет! — усмехнулся рабочий. — Только не железо, а сталь!
— А сталь лучше железа?
— Лучше! — рабочий положил руку на плечо Сережи. — Смотри!
Раздалась команда по радио, послышался удар, и сталь хлынула в ковш.
— Во здорово! — закричал Сережа.
— Хочешь быть сталеваром? — наклонился к нему рабочий,
— Хочу!
Когда вся сталь вытекла, ковш подъехал к опоке и началась отливка.
— Когда будет готова? — спросил Ребров, снимая каску.
— Часов через десять, — Сергеев взял у него каску.
Ребров кивнул, повернулся к Хлебникову:
— Так, товарищ секретарь. Теперь пойдем с тобой разбираться,
Они вышли из цеха, поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в большой кабинет секретаря парткома. Сидящий за столом Павлов встал, подошел к Реброву. Ребров молча подал ему руку, повернулся к Сергееву:
— Заприте дверь и опустите шторы.
Хохлов запер дверь, Бурмин опустил шоры. Сергеев сел за свой рабочий стол. Ребров, Штаубе, Ольга, Сережа, Бармин, Хлебников, Хохлов, Павлов, Козлов, Гельман и Вырин разместились за длинным столом для заседаний. Штаубе открыл портфель, достал конверт и передал Сергееву. Сергеев взял конверт, вынул из него пачку долларов:
— 3?
— 3500, — ответил Штаубе.
— Деловые! — усмехнулся Сергеев, убирая деньги в стол.
— Иван Иванович, я убедительно прошу вас не опоздать, -сказал Ребров.
— Успеется, — Сергеев посмотрел на часы, — давай-ка сперва твоего архаровца заслушаем.
Все посмотрели на Сережу.
— Вставай, друг ситный, — Сергеев снял очки, стал протирать их платком, — расскажи нам о своих похождениях.
Сережа встал и, опустив голову, заговорил:
— Ну я сразу после звонка поехал. Электричкой. До Вишняков доехал, а там автобусом. До этой… до водокачки.
— До бойлерной, — подсказал Ребров.
— Ага. А там улицу нашел, пошел и дом номер семь нашел. Потом постучал и вошел. А там тетенька открыла. А я сказал: я от Афанасия Федоровича. А она говорит: проходи. А там еще дяденька был и старенькая такая бабушка. Она там это, ну, все время плакала. И так вот руками все делала…
— Короче, — Сергеев надел очки.
— Ну а потом я сумку им дал. Тетеньке. А он у нее отнял. И говорит: пошли под землю.
— Куда?
— Ну это там такой подвал у них. Мы туда спустились. А там баня и бассейн. И комнаты разные. И там был дяденька такой…
— Горбатый?
— Ага. И у него еще нос такой, ну…
— Перебитый.
— Ага. И там еще две тетеньки были. А тот первый дяденька дал сумку этому горбатому. А горбатый вынул балтик из сумки и надел на талпык.
— Что, он талпык заранее приготовил? — Сергеев посмотрел на Штаубе. Штаубе опустил глаза.
— Ага, заранее. Он на столе лежал. Ну и рычаг перевел и потекло в стакан. А тетенька держала. А потом они проверили на шар.
— И сколько?
— 7,8.
Сергеев вздохнул:
— Ну, ну. Дальше.
— А потом горбатый стал бить того первого дяденьку. А дяденька встал на колени и говорит: это Пастухов. А тетенька первая тоже на колени встала. А потом они меня бить стали. И спрашивали про Пастухова и про тот… про лабораторию.
— А ты?
— Ну я… плакал.
— А что ты им сказал? — спросил Павлов.
— Я сказал, что Пастухов уехал, а пробы готовит Самсиков. А они меня раздели и стали топить в бассейне. И тетеньки помогали. И я это… ну… я сказал.
— Про Пастухова?
Сережа кивнул. Присутствующие неодобрительно зашевелились.
— Эмоции после, — Сергеев глянул на часы. — Ну? Заложил ты, значит, Пастухова, и потом?
— А потом они меня одели, он деньги пересчитал, положил в сумку. А тетенька та — первая, ромб завернула в такую, ну, специальную бумажку, и тоже в сумку мне положила. А потом горбатый говорит: вот тебе леденец на дорогу. И заставил меня это… ну… переднее место у него сосать…
Сережа замолчал.
— Понятно, понятно, — Сергеев снова взглянул на часы, -заложил Пастухова, пососал переднее место, взял сумочку и поехал. Садись. Женя! Пойди, пожалуйста, скажи чтобы начали разбивать опоку. Только поаккуратней.
Хозлов быстро вылез из-за стола и вышел.
— В общем так, друзья, — Сергеев хлопнул ладонями по столу, — наш бизнес закончен. Никаких дел с вами больше иметь мы не-же-ла-ем. Сегодня же я звоню Пастухову, и сегодня же, прямо сейчас, после того, как вы отсюда уберетесь, я распоряжусь о закрытии северного. Все! — он встал.
— Иван Иванович, но мы компенсируем, мы… — начал Ребров.
— Все! Все! — махнул рукой Сергеев, направляясь к выходу. -Забирайте отливку и убирайтесь.
Он вышел, члены заводской администрации стали выходить следом. Штаубе ударил Сережу по шеке. Сережа заплакал.
— А вот это уж лишнее, — покачал головой Павлов, — Легче всего — выпороть ребенка. Кто это сказал, не помните? Горький..
Все вернулись в цех. Шестеро рабочих разбивали кувалдами опоку, установленную на стальной платформе. Вскоре опока треснула и развалилась на куски, обнажив раскаленную, яркокрасную отливку.
— Докладывайте, — сказал Ребров.
— Значит, — кашлянул Сергеев, — силами нашего предприятия и при помощи сотрудников Государственного Зоологического музея была произведена отливка из нержавеющей стали по форме увеличенной в 10000 раз личинки чесоточного клеща. Вес отливки: 1800 кг. Сергеев кивнул Козлову, он развернул бумажку, стал читать:
— Чесоточный клещ (Acanis siro). Самки 0,3 мм длиной, тело округлое, с короткими ногами, покровы кожистые, бороздчатые. Самец вдвое меньше. Самка питается кожей, прогрызая в ее роговом слое извилистые ходы до 15 мм длиной, которые различаются через поверхность кожи в виде сероватых линий. Яйца 0,1 мм откладываются в ходах, над ними самка обычно выгрызает вентиляционные отверстия. Вылупившаяся из яйца личинка лишена половых признаков и трех последних сегментов брюшка, все шесть ног ее недоразвиты. Личинка развивается во взрослого клеща в две стадии, становясь сначала протонимфой, затем телеонимфой. Личинки и протонимфы живут в ходах, питаясь остатками изгрызенной самкой кожи и тканевой жидкостью. Сами они ходов не прогрызают. Протонимфы превращаются в телеонимф, которые выползают на поверхность кожи обычно ночью, когда больной спит. Здесь часть их превращается в самцов, которые спариваются с женскими телеонимфами — будущими самками. Оплодотворенные телеонимфы вгрызаются в кожу и превращаются в самок. Самцы проводят…
— Достаточно, — прервал его Ребров. — Давайте грузить.
Сергеев махнул рукой, платформа, подцепленная краном, стала подниматься. Рабочие уже успели убрать куски опоки и срезать с отливки литники, прикрывшись от жара щитами.
— Леонид Яковлевич, только тут с шофером неприятность случилась, я вам забыл сказать, — озабоченно нахмурился Сергеев.
— Что такое?
— Они машину еще давно прислали, а шоферу вдруг плохо стало: рвота, чуть сознание не потерял. Сказал, утром консервы ел. Ну, мы скорую вызвали. А вас кто-нибудь из наших повезет — Белкин или Саша Егоров.
— У нас свой шофер найдется, — Ребров двинулся вперед, к раскрывающимся воротам цеха.
— Как хотите, — злобно пробормотал Сергеев.
Кран вынес платформу из цеха и она повисла над кузовом грузовика.
— Майна! — крикнул усатый рабочий и платформу опустили в кузов.
К Реброву подошел Якушев.
— Поведешь МАЗ. Товарищ полковник дорогу покажет, — сказал Ребров. Якушев кивнул и полез в кабину. Штаубе сел с ним.
Рсбров подошел к ЗИЛу и сел за руль. Ольга и Сережа сели сзади.
— А как же… — нахмурился побагровевший Сергеев.
— Вот так, товарищ Сергеев, — Ребров опустят стекло. — ты думаешь, я всю жизнь в кабинете просидел?
Хохлов дважды подмигнул Реброву. Ребров завел мотор, резко развернул машину и повел к воротам, сигналя. МАЗ тронулся следом.
— Поддержка, знедо по девятке, Сереже взять соф, — не оборачиваясь сказал Ребров.
Ворота октрылись. Ребров свернул налево и резко прибавит скорость.
— Ну что, прав я оказался? — усмехнулся Якушев, выезжая из ворот.
— Засранцы пастуховские! — засмеялся Штаубе. — Все замазаны! И Павлов, и Сергеев, и Толстожопый! Ну и мудаки! Свет таких не видывал!
— Теперь понятно, почему Радченко сдал в спецхран.
— Ну, козлы! Ну, мудилы! — смеялся Штаубе. — Бармин клялся-божился, что Лебедев в Уренгой не сунется! А с шофером! Дуболомы!
В 14.02 МАЗ подъехал к «Универсаму» на Голубинской улице. Огромная толпа шумно втискивалась в только что открытые двери магазина.
— Внимание, товарищи! — раздался голос в мегафоне. -Повторяю! Продуктовые посылки буду выдаваться при предъявлении двух документов: удостоверения участника войны — раз! талона Черемушкинского райисполкома — два! При отсутствии одного из этих документов посылка выдаваться не будет!
— Что это они с опозданием… — зевнул Штаубе.
— Как всегда, — Якушев объехал толпу, развернулся и стал задом подъезжать к воротам внутреннего двора магазина.
— Откуда посылки-то? — Штаубе вынул сегмент, сдвинул зубцы на 2 пункта.
— ФРГ. Хотели к Рождеству, а потом почему-то перенесли.
— Еще бы им не перенести! — усмехнулся Штаубе.
Якушев трижды посигналил, ворота открыли. Весь внутренний двор «Универсама» был заполнен людьми, которые расступились, пропуская грузовик. МАЗ осторожно въехал и остановился перед кучей из кусков сливочного масла.
— Давай сразу! — сказал Штаубе Якушеву, вылез из кабины и двинулся через толпу.
Кузов МАЗа стал подниматься. К Штаубе подошли две сорокапятилетние женщины, близнецы Маша и Марина, одетые в одинаковые серые ватники, синие платки и резиновые сапоги. Обе держали на тарелках по стакану с прозрачной жидкостью. Штаубе посмотрел в глаза женщин, взял стакан с тарелки Марины, стал подкосить к губам и вдруг выплеснул в лицо Маши. Маша дико закричала и, схватившись за лицо, упала ничком.
— Вот так, вот так! — Штаубе бросил стакан на грязный снег, поднял другой и понюхал.
— И еще на курву, — прохрипел полный мужик, склоняясь над Машей с трехлитровой бутылью. Кто-то вытянул резиновую пробку, дымящаяся кислота потекла на голову Маши. Марину ударили железной трубой по голове, она упала рядом с Машей.
— Вот так, вот так! — Штаубе плюнул в стакан и с силой бросил его в лицо близстоящего человека. Человек схватился за лицо и отвернулся. В это время багрово-красная, окутанная паром отливка съехала с кузова в кучу масла и с шипением стала погружаться в нее. — Вот так, вот так! — Штаубе сделал рукой сложное движение.
Одиннадцать человек подняли квадратную бетонную плиту и положили на Машу и Марину. Шестнадцать человек поднесли и поставили на плиту массивный несгораемый шкаф. Штаубе подсадили, он влез на шкаф, выпрямился, опираясь на палку. Все стихли. Штаубе вынул из кармана кителя бумажку, развернул, посмотрел, потом скомкал и бросил.
— Вот так, — устало произнес он, опершись обеими руками на палку, — на одной ноге, с подпоркой… Знаете, нам трудно представить современную жизнь без резины, без каучука. Мы носим прорезиненные плащи и резиновые галоши, пользуемся резиновыми шлангами и прорезиненными водолазными костюмами. Без каучука не могут существовать автомобильный транспорт, авиация, электротехника, машиностроение. Каучук — это шины, изоляция проводов, баллоны аэростатов, тысячи, тысячи незаменимых вещей. С другой стороны -многолик мир синтетических смол. И, пожалуй, одни из самых удивительных среди них — ионообменные смолы, или просто иониты… — он помолчал, сосредоточенно нахмурившись, провел рукой по лицу. — Кто из нас, стоя у карты, не мечтал; хорошо бы поехать на Кавказ, в Арктику, в Антарктиду, в пустыню Каракум, или, например, в Кельн. Конечно. это очень интересно. Но познакомьтесь с биографиями великих путешественников и вы узнаете, что они задолго до дальних экспедиции много путешествовали но своим местам. В родном краю, в котором на первый взгляд все известно, всегда окажется много нового и интересного для исследователя. Главное в путешествии -это умение видеть и наблюдать. Например, здесь неподалеку на столбе у автобусной остановки висит объявление: «Молодая семья снимет квартиру за хорошую плату. Порядок и чисточу гарантируем. Телефон: 145 18 06». И я вспомнил Дмитрия Ивановича Менделеева. Органическая геология — удивительная наука. Она скромная, скромнейшая труженица. Или генерал-лейтенант Карбышев. Отважного советского генерала фашистские звери пытали в застенках многих концлагерей. В ночь на 18 февраля 1945 года фашисты вывели его во двор тюрьмы в лагере Маутхаузен и при двенадцатиградусном морозе обливали холодной водой до тех пор, пока тело советского патриота не превратилось в глыбу льда. Или поздний триас, брахиоподы, коммунистический инвентарный номер… как, собственно, и то, что по мере приближения температуры любого тела к абсолютному нулю изменение его энтропии, при изменении его любого свойства, тоже стремится к нулю. Но… нет!!! Нет!!! Не-е-ет! Ебаные! Не-ет! Она хлюпала! Пиздой своей вонючей! Когда варили живьем ее троих детей! Живьем! Так полагают измененное? Нет?! Я спрашиваю вас! Так полагают про общее? Про сваренных детей?! Про ебаную? Как? Не слыхали? Антонина Львовна Мандавошина! Трясла мандой сначала под Харьковом! Потом на Волоколамском направлении! Потом в столице нашей Родины городе-герое Москве! Жевала говно лет двадцать в комитете блядских, ссаных, сраных, хуесосовых советских матерей-дочерей! Трижды тридцать три раза распроебаных! Задроченых до крови! Она показывала свою кислую, лохматую, червивую пизду! Медали, блядь! Ордена! Звания и заслуги! Почет, блядь! Уважение! Да я срал и ссал на твой горб! Я срал и ссал на твои сисяры потные! Я срал, ебал и ссал на мать твою, мокрожопую! Я срал и ссал на медали! Я срал и ссал на ордена! Я срал на вареных детей! Я срал! Я срал! Сра-а-ал! Сра-а-ал!!! — он закрыл рукой свое побледневшее лицо, помолчал, пожал плечами и заговорят вполголоса. — Его я тоже не понимаю. Совершенно. Ну, правда, ептэть, договорились с хозяевами, заплатили главному архитектору, заплатили сестре, выставили ванную в кухню, она позвала детей, Нине 9 лет, Саше 7, Алеше 3, напоили их кагором, вымыли, обрили, он их забил, потом выпотрошили, порубили и варили шесть часов, к утру было готово, он принес те самые солдатские миски и стали разливать, разливать, разливали часа два, триста семнадцать мисок, на доски поставили на веранде, легли спать, а в час он позвонил в часть и вот на ужин прислали две роты новобранцев, и я подумал, если она говорит, что он их забил, а он говорит, что живьем варил, значит он — говноборок! Говноборок! Говноборок! Говноборок! Хуило! Так бор нет? Хуило! Так бор нет? Хуило! Так бор нет? Хуило! Так бор нет? Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило!
Он прыгнул вниз на снег. Его подхватили, помогли встать. Штаубе вытер вспотевшее лицо платком:
— Стол.
Принесли стол, накрыли белой скатертью.
— Ключ.
Подошла старушка, развязала узелок, вынула и передала ключ. Штаубе отпер несгораемый шкаф:
— Вынимайте, кладите на стол.
Из шкафа вынули верхнюю половину распиленного трупа мужчины и положили на стол.
— В бараке его прозвали Гундосом, — заговорил Штаубе, вглядываясь в бледное лицо трупа, — всю жизнь он страдал тяжелой формой гайморита. Стамеску мне и молоток.
Ему передали узкую стамеску и деревянный молоток. Несколькими ударами Штаубе вскрыл гайморовы полости на лице трупа. Из пробоин медленно потек зеленоватый гной.
— Левая и правый! — громко сказал Штаубе. Слева к столу подошла девушка, справа подошел юноша. Они быстро разделись догола. Наклонившись над трупом, Штаубе высосал гной из левой гайморовой полости, подошел к девушке, прижался губами к ее губам и выпустил гной из своего рта ей в рот. Затем он высосал гной из правой гайморовой полости трупа, подошел к юноше и выпустил гной ему в рот.
— Передавайте, — сказал Штаубе и пошел сквозь толпу к служебному входу. Две очереди стали выстраиваться к юноше и девушке. У служебного входа стояли грузчик и продавщица. Расступившись, они пропустили Штаубе в полутемный коридор. Ребров протянул ему бутылку с раствором марганцово-кислого калия. Штаубе схватит бутылку, отхлебнул, тщательно прополоскал рот и выплюнул.
— Веревки не выбрали, — сказал Ребров.
— Я не Олег Попов! — раздраженно ответил Штаубе и, полоща рот, двинулся по коридору.
— Я предупреждал, — Ребров пошел за ним, разминая папиросу. Продавщица и грузчик заперли дверь на задвижку.
— Направо, Генрих Иваныч, — подсказал Ребров, и они вошли в помещение, уставленное бочками с солениями. В углу над двумя раскрытыми посылками сидели, закусывая, Ольга, Сережа и Якушев.
— Блядь! — Штаубе швырнул бутылку в угол. — Весь рот себе сжег… Он сбросил камень с крышки бочки, двинул крышку, зачерпнул в пригоршню капустного рассола и жадно выпил. Продавщица заперла дверь и опустилась на колени. Грузчик расстегнул ватник, задрал грязный свитер. На его животе и груди были следы недавно заживших ожогов. Продавщица всхлипнула и беззвучно заплакала.
— Да… антипоследнее… — Штаубе взял у Сережи надкусанный батон салями, откусил.
— Что теперь показывать, — усмехнулся Якушев, жуя галету.
— Одежда? — спросил Ребров у продавщицы. Она показала на деревянный ящик в углу.
— Генрих Иваныч, займитесь одеждой, — Ребров дал грузчику 100 долларов, вынул из бумажника дестнитку, встал на колени перед продавщицей, надел одну петлю на два ее передних верхних зуба, другую петлю — на два передних верхних своих. Сережа подошел, завел шарие и осторожно опустил на еле заметную дестнитку. Шарие покатилась по дестнитке, слабо жужжа.
— Ахаран, ахаран, ахаран, — произнес Ребров, не двигая зубами.
— Хатара, хатара, хатара, — ответила продавщица. Шарие подкатилась к ее губе, затем двинулась назад к губе Реброва. Штаубе вынул из ящика ворох одежды, снял с себя форму полковника и переоделся в свитер и шерстяные брюки.
— Атаках, агаках, агаках, — произнес Ребров.
— Ханака, ханака, ханака, — ответила продавщица. Шарие подкатилась к середине дестнитки, затем двинулась к губе продавщицы. Штаубе надел полушубок, валенок и шапку-ушанку. Дверной замок слабо щелкнул, дверь распахнулась, отбросив продавщицу. В помещение ворвались четверо с автоматами, в бронежилетах:
— КГБ! Всем лежать!
Ребров, грузчик, Якушев и продавщица повалились на пол. Штаубе поднял руки вверх.
— На пол! — его толкнули, он упал, оттопырив ногу,
Ольга прижала к себе Сережу, ущипнув его:
— Милые! Милые! Они украли нас с сыном! Они мучили нас! Господи!
— Мамочка! Мамочка! — зарыдал Сережа, обняв ее за шею.
Вошли еще двое с пистолетами и наручниками.
— Арестуйте, свяжите их скорее! Скорее! — рыдала Ольга, заслоняя Сережей сумку. — Там еще трое! В кабинете товароведа! Они пошли пить! Скорее!
— Успеем, — спокойно произнес человек в кожаной куртке, с пистолетом, — только сначала отпусти сопляка. Ты ему такая же мама, как я папа. Считаю до одного.
Сережа отошел в сторону.
— А теперь — на пол, руки за голову.
Ольга легла на мокрый от рассола пол. Всем, кроме Сережи, надели наручники.
— Новиков со мной, остальные к товароведу, — приказал человек в кожаной куртке. Один автоматчик остался с ним, остальные вышли.
— Иглы что ли? — человек в кожаной куртке кивнул на ящик с одеждой. Автоматчик повернулся к ящику, человек в кожаной куртке выстрелил ему в затылок.
Автоматчик упал. В коридоре раздалась длинная автоматная очередь.
— Ага, — человек в кожаной куртке навел пистолет на дверь.
— Полет, — раздалось за дверью.
— Союз, — ответит он, впуская автоматчика. — Ну?
— Есть такое дело! — нервно улыбнулся автоматчик и дал очередь ему в лицо. Кровавые клочья брызнули на стену, человек в кожаной куртке упал, успев выстрелить. Автоматчик вытащил из кармана его куртки ключ, подмигнул Сереже:
— Щас сделаем… Где наши?
Сережа показал на Реброва, Ольгу и Штаубе. Автоматчик кинул ключ Сереже и тремя короткими очередями пристрелил Якушева, грузчика и продавщицу.
— Зачем Галю?! — Ольга приподнялась па колени. — Патроны девать некуда? Мудак! Тьфу! — она плюнула в автоматчика.
— Уходите через зал, на заднем и в винном все обложено, -пробормотал автоматчик, сменил рожок и выбежал. Сережа снял с Ольги наручники, вдвоем они освободили Реброва и Штаубе. Из пробитой бочки тек капустный сок, шарие каталось по полу, мягко жужжа.
— Ой… не могу, простите… — Штаубе шагнул в угол, расстегнул брюки и присел, подхватив полы полушубка. Его прослабило. Ребров поднял шарие, сиял с зубов продавщицы дестнитку:
— Тогда быстро.
— Какой гад! — Ольга вынула пистолет из сумки, сунула за пояс, запахнула шубу. — Вот вам и Злотников!
— Злотников пашет на Пастухова, — Штаубе палкой поддел слетевшую с головы грузчика вязаную шапочку, подтерся ей. — Один говнюк напиздел, а другие поверили…
— Быстро! Быстро! — Ребров выглянул за дверь. Штаубе подтянул штаны, захромал к двери. Они вышли и двинулись по коридору. Возле кабинета товароведа лежали убитые автоматчики и человек в штатском. Чуть поодаль лежала полная продавщица в белом халате со страшнои рубленой раной в пол-лица: ее пальцы сжимали кусок арматуры, ноги в войлочных ботинках слабо подрагивали, подплывая мочой. Возле двери в зал стояли автоматчик и молодая продавщица с окровавленным топором в руке.
— Давайте, пока они не прочухались, — автоматчик оттянул дверную задвижку. Ольга плюнула ему в лицо.
— Дура! — засмеялся он, вытираясь. Продавщица зло посмотрела на Ольгу, открыла дверь. Ребров, Ольга, Штаубе и Сережа вошли в зал. Здесь было много народа: выстроившись в три длинные очереди, участники войны получали посылки гуманитарной помощи. Слева у прилавков дрались, слышались крики женщин и мужская брань; у стены лежала женщина, дружинник и милиционер подносили ей нашатырь; у выхода шел обмен продуктами из только что полученных посылок. Ребров протискивался сквозь толпу, прокладывая дорогу остальным.
— Сынок, помоги! — низкорослый, полный инвалид на костылях схватил Реброва за руку. — Мне одному не уволочь! — Помоги, Христа ради!
— Не Христа ради, браток, — Штаубе подхватил посылку инвалида с одного края, Ребров с другого, — а ради славы советского солдата!
— Бот спасибо, братцы, вот спасибо! — взволнованно улыбаясь, инвалид ковылял за ними. — Ты где воевал, друг?
— 1-ый Белорусский, — Штаубе шел, бодро опираясь на палку, — начал под Прохоровкой, кончил Берлином.
— На рейхстаге расписался?
— И расписался и насрал между колоннами. От души.
— Танкист?
— Никак нет. Бог войны.
— Артиллеристы, Сталин дал приказ! А как же!
— Артиллеристы, зовет Отчизна на-а-ас! — пропел Штаубе; Ребров, Ольга и Сережа громко подхватили:
— Из сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь, ого-о-онь!
Перед ними расступились. Они вышли из магазина.
— А теперь, слышь, немец посылки шлет! — оживленно засмеялся инвалид.
— Да. Хочет колбасой рот заткнуть, — Штаубе настороженно огляделся. — Ну и хуй с ним…
Они бросили посылку на снег, прошли скаозь собравшуюся у магазина толпу и сели в красный «Москвич» с черно-желтой инвалидовской наклейкой. ЗИЛ стоял у газетного киоска, возле него суетились милиционеры и люди в штатском. Ребров завел мотор, вырулил на Голубинскую и осторожно поехал.
— Проскочили? — Ольга переложила пистолет в сумку, достала портсигар.
— Не торопитесь, Ольга Владимировна, — покосился в окно Штаубе, — у них пиздюли не залежатся.
— Сережа, ты челнок не потерял? — Ребров облизал пересохшие губы.
— Неа, — Сережа вынул челнок.
— Дай-ка мне, — Ольга взяла челнок, сунула в карман шубы, закурила. — Витя, а почему ты про Злотникова не сказал?
— Потому что Радченко Соловьеву не знал лично.
— И вы до конца не были уверены? — повернулся к нему Штаубе.
— И я до конца не был уверен.
— Значит это… крест?
— Значит это крест, — Ребров взял у Ольги папиросу, затянулся.
— Век живи, век учись! — зло усмехнулся Штаубе. — А здоровьем расплачивайся!
— У нас не было выбора, Генрих Иванович. Риск был оправдан, мы же смотрели по сегментам.
— Что сегменты… по раскладке выпала восьмерка. Тут не знаешь, чему верить…
— Верьте инструкции, Генрих Иванович. Внимание всем: на вокзале быть чрезвычайно осмотрительными.
— Мимикрия? — спросила Ольга.
— 6, 3. И легче, легче…
— Куда уж легче! — пробурчал Штаубо, отворачиваясь.
В 14.55 они подъехали к Казанскому вокзалу.
— Носильщик! — крикнул Ребров, вылезая из кабины. От группы носильщиков отделился один и подвез тележку к машине.
— 56-ой поезд, пожалуйста, — Ребров открыл багажник.
— «Енисей»? Сделаем… — носильщик вынул из багажника и поставил на тележку металлический ящик с промежуточным блоком, чемодан с жидкой матерью и рюкзак. Ребров взял «дипломат», Штаубе — портфель. Носильщик быстро повез тележку,
— Давайте мороженое купим! — Сережа взял Ольгу за руку.
— Мороженое, Сережа, зимой не едят, — сухо проговорят Ребров. Когда подошли к подъезду, ушедший вперед носильщик обернулся:
— Какой вагон-то?
Ребров достал билеты:
— Седьмой. Места 9-12.
У вагона их встретила кудрявая татарка-проводница, с улыбкой посмотрела билеты: ,
— До Красноярска? Вот молодцы! А то все самолетом, да самолетом. Никак брильянты везете? — она кивнула на металлический ящик, с которым возится носильщик.
— Хуже. Киноаппаратуру, — Ребров взял у нее билеты.
— Кино про нас снимать? — засмеялась она, обнажив золотые зубы.
— Давно пора!
Носильщик занес вещи в купе. Ребров дал ему 6 рублей. Через 9 минут поезд тронулся.
— Слава Тебе, Господи, — перекрестился Штаубе.
— Поехали! — Сережа сдвинул оконную занавеску.
В дверь постучали.
— Открыто! — громко сказал Ребров. Вошла проводница, присела на край дивана.
— Разместились нормально? — нс переставала улыбаться она, раскладывая на коленях кожаную папку с карманчиками для билетов.
— Вполне, — кивнул Ребров, отдавая ей билеты.
— Дорогуша, как у вас обстоит дело с ресторацией? — спросил Штаубе.
— Получше, чем у вас в Москве, — она свернула билеты и засунула в карманчик, — икорка, балычок, солянка, цыплята-табака. Коньяк, шампанское.
— Отлично! — Штаубе шлепнул себя по колену. Ребров дал ей 10 рублей:
— За постель и за чай.
— Сдачи не надо, — улыбнулась Ольга.
— Спасибо, — проводница убрала деньги, — а вы без шуток кино снимать едете?
— Без шуток.
— Про любовь?
— Про экологию.
— У-у-у-у. Я-то думала!
— Не нравится тема? — Ребров переглянулся с Ольгой.
— В зубах навязло, — проводница встала. — Будто в Сибири уж и чистого воздуха нет! Поезжай в тайгу, да дыши, сколько влезет. Я вам через полчасика чаек организую…
Она вышла. Штаубе сразу запер дверь:
— Все! Жрать! Умираю!
— В ресторан? — рассеянно потрогал усы Ребров.
— У нас полно продуктов, какой еще ресторан! — Ольга потянула из-под столика рюкзак.
Через час трапеза была закончена. Сережа помог Ольге собрать в пакет куриные кости, яичную шелуху, хлебные корки. Вошла проводница со второй порцией чая,
— Отлично! — Штаубе вытирал руки салфеткой.
— Я чай могу тоннами пить, — сказал Сережа.
— На здоровье! — засмеялась проводница, расставляя стаканы.
— Дорогуша, сколько же нам пилить до Красноярска? — Штаубе налил себе в чай коньяку из серебряной фляжки.
— Почти трое суток.
— С ума сойти, — покачала головой Ольга, — устанешь ехать…
— Да ничего не устанете, — проводница взяла у нее пакет с мусором, — в Горьком и Казани все посходят, одни с вами поедем, хоть в футбол играй. Будем чаи гонять, и в подкидного резаться.
— Ну, ну! — подмигнул ей Штаубе. Она вышла. Все посмотрели на Реброва.
— Иро, иро… — устало пробормотал он, расстегивая ворот рубашки.
— Мое дело — предупредить, — Штаубе отхлебнул чай, — с голутвинским тоже было иро.
— Ну хватит, хватит, хватит! — Ольга ударила ладонью по столику, расплескивая чай. — Вам приятно? Мне сидеть, хлопать глазами и повторять: ах, как вам приятно!?
— Да при чем здесь — приятно? — поморщился Штаубе.
— Скажите, я вам случайно не дочь, Генрих Иваныч? Или может -невестка? Вы мне поплакать разрешите? Поприседать? Или — так? -она сделала руками сложное движение.
— Ольга Владимировна… — вздохнул Ребров.
— Иро для вас, как для меня — моя болезнь! Как та самая больница, на «Соколе»! А я — медсестра?! Уборщица? Двигайся, двигайся, Оленька!
— Мы вместе работали! Я цифры с потолка не брал! — раздраженно выкрикнул Штаубе.
— Значит брали мы с покойной Галей?! Написали от фонаря и подсунули! Здорово!
— Да вы вообще тут ни при чем!
— Конечно ни при чем! Я нигде ни при чем! Мое дело нажимать на курок и на раскладке реветь белугой! Оленька, толкни треугольничек! Оленька, поставь на 18! Все! Все! Все! — оттолкнув Сережу, она бросилась к двери, но Ребров схватил ее за руку, притянул к себе, зажал рот. Ольга рыдала, вырываясь. Сережа навалился ей на ноги. Штаубе сунул ей в рот горлышко фляги, она поперхнулась конъяком и долго судорожно кашляла.
— Еще, — сказала она успокоившись и сев рядом с Сережей. Штаубе передал ей флягу. Вытерев слезы, она жадно отпила, дала Реброву. Он понюхал, глотнул, передал Штаубе, который завинтил фляжку.
— Спать, Ольга Владимировна, — Ребров погладил ей руку. — Спать всем. Восстанавливаться.
Ольга проснулась от крика Сережи, выхватила из-под подушки пистолет и навела на дверь. В купе было темно. Поезд быстро шел, вагон сильно качало. Спящий на верхней полке Сережа застонал и слабо вскрикнул. Ольга посмотрела вниз. Ребров и Штаубе спали. Она убрала пистолет, сбросила одеяло и перебралась на полку к Сереже.
— Вози… возили! — пробормотал Сережа, дернулся и проснулся. — Кто это?
— Это я, милый.
— Оль, я боюсь, — Сережа прижался к ней.
— Миленький мой, ты весь дрожижь…
— Мне приснилось… страшное… будто на даче вы меня послали в этот… в подпол полезть, достать там жезл, ну он на раскладке провалился… и я полез, а вы мне кричите, куда лезть… а там ходы такие, земля, тесно, и на меня личинка навалилась и душит. Липкая, жирная, как свинья…
— Маленький, — Ольга гладила его вспотевший лоб, — нет никакой личинки.
— Мы что… едем?
— Мы едем, едем, едем в далекие края. Спи, — она посмотрела на светящийся циферблат. — Третий час.
— Оль, а мы в Сибирь едем?
— В Сибирь.
— А она большая?
— Очень.
— А ты там была?
— Один раз. В Магадане, на сборах. Правда, летом.
— Оленька.
— Что, милый?
— Пососи у меня.
Ольга потрогала его напрягшийся член, поцеловала в висок.
— Сейчас?
— Ага… — он отбросил одеяло, стянул трусы. Ольга легла грудью на его колени, взяла член в рот, стала ритмично двигаться. Он помогал ей, глядя в темный потолок. Вскоре он вздрогнул и замер. Ольга вытерла ладонью губы, поднялась и поцеловала его в горячую щеку.
— Маленький… покормил свою Оленьку. Больше кричать не будешь?
Он покачал головой, Ольга перебралась на свою полку, накрылась одеялом:
— Качает, как на пароходе! Держись за подушку.
Сережа спал.
Проснулись рано. Завтракали, когда поезд долго стоял в Казани.
— Пятьдесят лет прошло, а рожи все те же, — прихлебывая чай, Штаубе смотрел на идущих по перрону.
— Вам приходилось здесь бывать? — спросил Ребров.
— А как же! — он сделал плаксивое выражение лица и заговорил с сильным татарским акцентом:
— Эвакуация школы-интерната #18 имени товарища Макаренко, нам, братаны, все равно: санатория, креметория, лишь бы бесплатная! Пожили тут шесть месяцев, потом в Ашхабад переехали. Там неделю кровавым поносом исходил.
— Вы в интернате учились? — спросил Сережа, очищая вареное яйцо. — А родители?
— Убили родителей, Сережа.
— Немцы?
— Цыгане. 6 июля 1941 года убили моих родителей, — Штаубе допил чай, — а убить родителей, Сережа, величайший грех.
Поезд тронулся. Вскоре вошла проводница с чаем:
— Ну вот! На весь вагон всего десять пассажиров осталось. Давайте пустые стаканчики…
Когда она ушла, Ольга заперла купе, положила пистолет на стол, достала из рюкзака ветошь, масло и шомпол. Ребров залез на верхнюю полку и углубился в свои записи. Штаубе бросил в стакан с чаем два кусочка сахара, помешал ложкой:
— Давно хочу спросить у вас, Ольга Владимировна, каков калибр вашего пугача?
— 9 миллиметров, — быстро ответил Сережа, -ударно-спусковой механизм самовзводный, затвор свободный, предохранитель флажкового типа, магазин на десять патронов, прицел типа «стриж», рукоятка буковая штучной работы.
— Слыхали, товарищ Ребров? — Штаубе привстал на ноге, проговорил со сталинским акцентом. — А ми с вами нэ довэряем нашей маладежи!
Ребров не ответил.
— Тогда второй вопрос: отчего вы, дорогуша, когда ведете, так сказать, огонь, держите его не двумя руками, как наши славные полицейские, а одной?
— Меня так учили, Генрих Иванович, — Ольга сняла затвор, -менты двумя руками держат, потому что из их дубин иначе не попадешь. Макар на десять шагов дает разброс до полуметра. Они у них коротухи, не пристреляны, не сбалансированы, отдачей руку вывихнешь, А я из своего на десять шагов лампочку «миньон» бью…
— Стоп, стоп! — воскликнул Ребров. — Как называлась борисовская станция?
— Карпилово, — ответил Штаубе.
— Гениально! — засмеялся Ребров. — У меня по сетке сходится на синей.
— Не может быть! — приподнялся Штаубе.
Ребров показал ему потрепанную тетрадь:
— Сороковка. А по раскладке, как вы помните, было 7.
Штаубе взял тетрадь, пошевелил губами:
— Сороковка… так…
Ольга навинтила на шомпол ерш:
— Ну и что? Все равно придется отработать.
— Зато не придется тащиться в Красноярск. Выйдем на семидесятом километре.
— В Тарутино?
— В Козульке.
Ольга капнула на ерш масла, ввела шомпол в ствол:
— Знаешь, когда котенок найдет черепаху без панциря, он сначала понюхает, а потом уж носом коснется. Или когда из-за посуды дерутся: один топчется, топчется, машет шлангом с металлической муфтой, а другой, хоть на керское наступил, но не упал, а прыгнул и решетку выставил. Просто и надежно.
Часы Реброва показывали 23.46, в купе горела синяя лампа. Ольга и Сережа спали на верхних полках. Штаубе разлил остатки коньяка в два стакана:
— Частная собственность, Виктор Валентинович, это всего лишь предлог. Партийный аппарат — страшная силища, конечно, но не беспредельная. Сейчас это особенно заметно. Да и что вы знаете о немцах? Газовые камеры для недочеловеков? Гороховый суп с сосисками? Когда нас гнали, что пел гармонист? Не горюйте, новобранцы, все равно убьют германцы!
— Я не склонен рассматривать партаппарат как исключительно реакционную силу, — Ребров взял стакан, выпил залпом, откусил от яблока, — В сегодняшней ситуации коммунисты способны на позитивные, по-настоящему демократические ходы. И наоборот -демократы, или вернее — квазидемократы демонстрируют тоталитарный подход к проблеме власти. Немцы же меня не пугают, но и не успокаивают. Вспомните Геббельса-студента: зло есть не что иное, как несоответствие между бытием и долженствованием.
— Значит, по-вашему, Сталин — мерзавец, а не великий реформатор?
— Для духовного подъема и национального возрождения России Сталин сделал больше всех русских правителей вместе взятых. Как христианин и человек здравомыслящий я приветствую реформы Сталина. Как экономист и геополитик я так же приветствую их. Но как русский интеллигент, я не могу не осудить эти реформы. И заметьте — реформы! Но не Сталина. Вспомните Бердяева: русский коммунизм с одной стороны — явление мировое и интернациональное, с другой -русское и национальное. Ленин, увы, этого не понимал.
— Зато он прекрасно понимал контрпартнерство Германии.
— О чем Сталину приходилось только догадываться. Смутно, но догадываться.
— И все-таки я Сталина ненавижу, — Штаубе выпил свой коньяк, — его непоследовательность, мягкотелость, нежелание проявить характер в решении важнейших вопросов, его ставка на союз интеллигенции и крестьянства в противовес пролетариату… говнюк, ебаный говнюк! Самое гадкое, когда гениальный человек не способен распорядиться своим талантом. Обезглавить Красную Армию в начале тридцатых было бы величайшим благом, но делать это в 37-ом или в 40-ом — величайшее преступление! Ликвидация зажиточного крестьянства, ограбление крестьянских хозяйств, насаждение колхозной барщины — все это гениально, здорово, но…
— Но проводить это в конце 20-х — абсурдно! — усмехнулся Ребров.
— Конечно! Подожди лет десять, дай сиволапым зажиреть, дай им набить закрома…
— А потом уже — грабь! Если б он начал это хотя бы в 36-ом, эффект от раскрестьянивания был бы в пять, в десять раз больше. Русское крестьянство начало обретать экономическую независимость, пожалуй, только в 910 году, потом — война, революция, идиотская продразверстка Ленина-Троцкого, затем короткая пауза — и коллективизация…
— А национальный вопрос?! Задумано, как всегда у Сталина гениально, проведено в жизнь — самотеком! А вы ругаете Бисмарка!
— Не Бисмарка, а прусских филистеров, выхолостивших и извративших его идеи. Молотов и Бухарин такие же филистеры, заслуживающие всеобщего презрения. Сталину серьезно мог помочь не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в жестких бюрократических структурах.
— Поразительно! — Штаубе чистил яблоко перочинным ножом. -Никто из этих индюков не позволил себе протянуть руку направо, коснуться надежного плеча, посоветоваться! Что это, ебена мать? Эгоизм или страх?
— Обтростон, — ответил Ребров после непродолжительного раздумья.
Поезд стал тормозить, за окном замелькали огни города.
— Свердловск, — Штаубе посмотрел в окно.
— Вы и здесь были?
— Ни разу! — засмеялся Штаубе, — 66 лет потребовалось, чтобы доехать! Вот вам и Россия! Давайте выпьем за это!
— За дорогу, длиной в 66 лет?
— За нее! — Штаубе достал из рюкзака бутылку водки, стал открывать. — Мне всегда нравились эти сумасшедшие российские расстояния. Они как-то… возбуждают, правда?
— Меня наоборот — угнетают. Кстати, Генрих Иваныч, вы смотрели по полосе?
— А как же! Еще утром, когда вы умываться пошли. Конус в допуске.
— Сколько?
— 4, 7. Корень не виден.
Ребров удовлетворительно кивнул, пододвинул стакан:
— Что ж, в таком случае и выпить не грех.
В 9.12 стуком в дверь разбудила проводница. Ребров открыл, она вошла, поставила на стол чайник и стаканы:
— С добрым утречком! Что ж вы Омск проспали? Там на перроне такая торговля шла, рехнуться можно! Шапки волчьи по сто рублей, платки пуховые всего за четвертной, валенки белые… как с ума посходили! Вот что снимать надо!
— Ничего, в другой раз… — хрипло пробормотал Штаубе, поднимая с пола протез.
— А это что за река? — Сережа посмотрел с верхней полки.
— Иртыш.
— А почему она не замерзла?
— Течет быстро, поэтому и не замерла. Я через полчасика вам еще чаю принесу.
Она вышла, громко хлопнув дверью.
— Как здесь топят жарко! — Ольга откинула одеяло, потянулась.
— Пар костей не ломит, Оленька, — сидя на диване, Штаубе налил в стакан чаю, отхлебнул. — Ах, славно.
Ребров оделся, достал свой «дипломат», открыл, понюхал пакет с частью груди Леонтьева.
— Что, протухла? — спросил Штаубе.
— Нет. Все в порядке, — Ребров убрал «дипломат», взял полотенце, тюбик с пастой, зубную щетку. — После завтрака бросим на малой разметке. Сережа — разводящий.
Обедали в полупустом вагоне-ресторане. В ожидании десерта Ольга раскладывала на столе пасьянс «Могила Наполеона», Ребров курил, глядя в окно, Сережа вертел кубик Рубика, Штаубе читал вслух из «Князя Серебряного»:
«Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с золотым шитьем, стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах. Когда съели лебедей, слуги вышли попарно из палаты и возвратились с тремя сотнями жареных павлинов, которых распущенные хвосты качались над каждым блюдом, в виде опахала. За павлином следовали кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром, блины всех возможных родов, кривые пирожки и оладьи. Обед продолжался. На столы поставили сперва разные студени; потом журавлей с пряным зельем, рассольных петухов с инбирем, бескостных уток и куриц с огурцами. Потом принесли разные похлебки и трех родов уху: курячью черную и курячью шафранную. За ухой подали рябчиков со сливами, гусей со пшеном и тетерок с шафраном. Отличились в этот день царские повара. Никогда так не удавались им лимонные кальи, вечерние почки и караси с бараниной. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном». Вот так, Ольга Владимировна. А вы говорите — неплохая кухня.
— Не сложилось, — Ольга стала собирать карты.
Официантка принесла кофе и засохшие пирожные. Ребров сразу расплатился, дав рубль на чай.
— Об это зубы сломаешь, — Ольга откусила от пирожного и выплюнула.
— Раздадите нищим на полустанках, — зевнул Штаубе.
Поезд стал тормозить.
— Это Новосибирск, — Ребров взглянул на часы. — Надо бы выйти воздуха глотнуть.
— Я — спать, — Штаубе встал, опираясь на палку.
Вернулись в купе, Штаубе лег с книжкой, Ольга, Ребров и Сережа оделись и вышли на перрон.
— Холодно как! — Сережа прижался к Ольге.
Проводница стояла рядом, лузгая семечки:
— Разве ж это холодно? Всего 28 градусов. Холодно, когда под сорок.
К ней подошел мужик в драном полушубке:
— Хозяюшка, продай водки.
— Мы водкою не торгуем, — сплюнула она шелуху.
— Тридцатник дам.
Она отвернулась. Мужик отошел, скрипя валенками. К проводнице подошел дед в ватнике, развязал холщовый мешок:
— Ну-к, милая, глянь-ка!
В мешке лежала свиная голова.
— Сьтюдню наваришь — до масленицы не съядишь! — улыбался дед.
— Когда резали? — проводница потрогала голову.
— Завчера. Бери с мешком на здоровье.
Проводница подумала, вынула из кармана бутылку водки и дала старику.
— Ну и вот! — он спрятал ее за пазуху и отошел.
— Стоянка — пятнадцать минут! — проводница подмигнула Сереже, подхватила мешок и полезла в вагон.
— А вокзал ничего, — Ольга смотрела на здание вокзала, -лучше, чем у нас в Норильске. Зайдем?
— Воздержимся, — Ребров закурил.
— Ах, Витенька, какой ты осторожный! — Ольга взяла у него изо рта папиросу, затянулась и, запрокинув голову, выпустила дым вверх.