ГЛАВА I
Теплый, сонный ветер пытался запихнуть в окно охапку листьев. Вольф, словно зачарованный, следил, как раскачивающаяся ветка время от времени пропускает внутрь клин дневного света. Безо всякой причины он вздрогнул и, опершись руками о край письменного стола, привстал. По ходу дела скрипнул дощечкой паркета и в качестве компенсации бесшумно прикрыл за собой дверь. Спустившись по лестнице, он очутился снаружи, и вот уже нога его коснулась узкой кирпичной дорожки, обсаженной с двух сторон крапивой двубортной; дорожка вела через местную красную траву в Квадрат.
В ста шагах от него машина кромсала небо всей своей серой стальной конструкцией, расчерчивала лазурь нечеловеческими треугольниками. Рядом с машиной, как большущий табачного цвета майский жук, копошился комбинезон Ляписа Сапфира, механика. Комбинезон был надет на Сапфира. Вольф издали окликнул его, майский жук выпрямился и отряхнулся.
Он встретил Вольфа в десяти метрах от аппарата, и дальше они пошли вместе.
— Вы пришли ее проверить? — спросил Ляпис.
— Пора, мне кажется, — сказал Вольф.
Он взглянул на аппарат. Клеть была поднята, и между четырьмя коренастыми опорами зиял глубокий колодец. Там в должном порядке размещались собственно разрушающие элементы, они станут прилаживаться друг за другом по мере вхождения машины в ритм.
— Лишь бы все обошлось без сучка без задоринки, — сказал Вольф. — В конце концов, она может и не выдержать. Все рассчитано тютелька в тютельку.
— Если такой машине в тютельку попадет только один сучок, — проворчал Сапфир, — я берусь выучить тарабаскский и всю оставшуюся жизнь буду говорить только на нем.
— Я его тоже выучу, — сказал Вольф. — Тебе же надо будет с кем-нибудь поговорить, а?
— Шутки в сторону, — сказал возбужденный Ляпис. — Тарабаскский от нас никуда не уйдет. Ну что, запустим? Я позову вашу жену и Хмельмаю. Нужно, чтобы они это видели.
— Да, нужно, чтобы они это видели, — без убеждения повторил Вольф.
— Я на мотороллере, — сказал Сапфир. — Вернусь через пару минут.
Он оседлал крохотный мотороллер, который с грохотом тронулся с места и затрясся по кирпичной дорожке. Вольф остался посреди Квадрата один-одинешенек. В нескольких сотнях метров от него высились ровные, четко очерченные стены из розового камня.
Среди красной травы Вольф стоял перед машиной и ждал. Уже много дней, как перестали забредать зеваки, они берегли силы на официально назначенный день торжественного пуска, а пока предпочитали ходить в «Эльдораму» глазеть на полоумных боксеров и укротителя ядовитых крыс.
Тихо блестело довольно низкое Небо. Сейчас можно было, взобравшись на стул, потрогать его пальцем; но достаточно одного порыва, одного дуновения ветра — и оно сожмется, втянется в себя и поднимется в бесконечность…
Вольф подошел к пульту управления и плотно прижал к нему ладони, проверяя его на прочность. Как обычно, он держал голову чуть наклонно, и его твердый профиль четко вырисовывался на менее прочной жести контрольного шкафа. Ветер облеплял его тело рубашкой из белого полотна и синими брюками.
Слегка взволнованный, он стоял и ждал Сапфира. Вот так просто все и началось. День был похож на другие, и только очень тренированный наблюдатель смог бы различить тончайшие, схожие с золочеными кракелюрами прожилки, метившие лазурь точно над машиной. Но задумчивые глаза Вольфа грезили среди красной травы. Время от времени из-за прилегающей к дороге западной стены Квадрата раздавалось мимолетное эхо проезжающего мимо автомобиля. Звуки разносились далеко: был выходной день, и люди скучали в тишине.
Потом по кирпичной дороге заикал движок мотороллера; прошло несколько секунд, и Вольф, не оборачиваясь, почувствовал рядом с собой запах светлых духов своей жены. Он поднял руку и нажал пальцем на пусковую кнопку. С нежнейшим посвистом завертелся мотор. Машина вибрировала. Серая клеть заняла свое место над колодцем. Никто не двигался. Сапфир держал Хмельмаю за руку, а она прятала глаза за решеткой желтых волос.
ГЛАВА II
Все вчетвером они разглядывали машину; раздался резкий щелчок: это вторая деталь, зацепленная зубцами головного элемента, заменила его в основании клети. Негнущийся маятник колебался бесперебойно, без толчков. Мотор вошел в режим, а выхлоп выскреб в пыли длинную канавку.
— Работает, — сказал Вольф.
Лиль прижалась к нему, и сквозь полотно своих рабочих брюк он почувствовал линию резинки на ее бедрах.
— Ну что, — сказала она, — отдохнешь теперь несколько дней?
— Надо идти дальше, — сказал Вольф.
— Но ты же сделал все, что они тебе заказали… — возразила Лиль. — Дело сделано.
— Нет, — сказал Вольф.
— Вольф… — пробормотала Лиль. — Тогда… никогда…
— После… — сказал Вольф. — Сначала…
Он заколебался, потом продолжил.
— Как только она будет обкатана, — сказал он, — я ее испытаю.
— Что же ты хочешь забыть? — насупившись, сказала Лиль.
— Когда ничего не вспоминаешь, — ответил Вольф, — это, конечно, совсем другое дело.
Лиль не отставала.
— Ты должен отдохнуть. Да и мне бы хотелось побыть пару дней со своим муженьком… — негромко сказала она исполненным пола голосом.
— Я не против того, чтоб побыть с тобой завтра, — сказал Вольф. — Но послезавтра она уже достаточно приработается, и нужно будет ее испытать.
Рядом с ними, обнявшись, замерли Сапфир и Хмельмая. Он впервые осмелился прикоснуться губами к губам своей подруги и теперь смаковал их малиновый вкус. Он закрыл глаза, и урчания машины хватило, чтобы унести его прочь. А потом он посмотрел на губы Хмельмаи, на ее глаза с приподнятыми уголками, как у полукозочки-полупантеры, и вдруг почувствовал чье-то присутствие. Не Вольфа, не Лиль… Кого-то постороннего… Он оглянулся. Рядом с ними стоял человек и внимательно глядел на них. Сердце Ляписа подпрыгнуло в груди, но сам он не шелохнулся. Он подождал немного, потом решился провести рукой по векам. Лиль и Вольф разговаривали, он слышал их голоса… Он сильно надавил на свои глаза и, увидев ослепительные пятна, вновь их раскрыл. Никого. Хмельмая ничего не заметила. Она так и стояла, прижавшись к нему, почти безучастная… да он и сам ничуть не задумывался раньше над тем, что они делали.
Вольф протянул руку и схватил Хмельмаю за плечо.
— В любом случае, — сказал он, — ты и твой мазурик, сегодня вечером вы оба ужинаете дома.
— О, конечно! — сказала Хмельмая. — Только оставьте хоть раз сенатора Дюпона с нами… А то он всегда на кухне, бедный старик!
— Он подохнет от несварения, — сказал Вольф.
— Шикарно, — сказал Ляпис, изо всех сил стараясь быть веселым. — Устроим, значит, настоящую пирушку.
— Можете рассчитывать на меня, — сказала Лиль.
Ей очень нравился Ляпис. У него был такой юный вид.
— Завтра, — сказал Вольф Ляпису, — присматривать за всем придешь сюда ты. Я денек отдохну.
— Никакого отдыха, — пробормотала, ластясь к нему, Лиль. — Каникулы. Со мной.
— Можно мне будет пойти с Ляписом? — спросила Хмельмая.
Сапфир нежно сжал ее руку, пытаясь донести, как она мила.
— А! — сказал Вольф. — Я согласен. Только без саботажа.
Еще один резкий щелчок, и насадка второго сегмента выдернула со скамьи запасных третий.
— Она работает сама собой, — сказала Лиль. — Пошли отсюда.
Они повернули назад. Все устали, будто после большого напряжения. В сумеречном воздухе возник мохнатый серый силуэт сенатора Дюпона, которого только что спустила горничная, он трусил к ним, мяукая во все горло.
— Кто научил его мяукать? — спросила Хмельмая.
— Маргарита, — ответила Лиль. — Она говорит, что ей больше нравятся кошки, а сенатор ни в чем не может ей отказать. У него, правда, от этого побаливает горло.
По дороге Сапфир взял Хмельмаю за руку, он дважды оглядывался. Во второй раз ему показалось, что, шпионя за ними, сзади кто-то идет. Без сомнения, виной тому расшалившиеся нервы. Он потерся щекой о длинные светлые волосы шедшей с ним в ногу девушки. Далеко позади на фоне переменчивого неба рокотала машина, и Квадрат был пустынен и мертв.
ГЛАВА III
Вольф выбрал у себя на тарелке аппетитную кость и переложил ее в тарелку сенатора Дюпона, который восседал напротив него с элегантно повязанной вокруг тщедушной шеи салфеткой. Преисполненный ликования сенатор обозначил было веселый лай, но тут же трансформировал его в великолепно модулированное мяуканье, почувствовав на себе тяжесть разгневанного взгляда горничной. Та тоже поднесла свои дары: скатанный ее чернющими пальцами преизрядный шар хлебного мякиша. Сенатор проглотил эту штуковину со звучным «глыть».
Остальные четверо разговаривали в традиционном застольном жанре: передай мне хлеб, у меня нет ножа, одолжи мне перо, где же шары, одна из свечей у меня ни черта не кочегарит, кто же победил при Ватерлоо, каждый понимает в меру своей исперченности и каждый кулич свою начинку хает. Все это весьма немногословно, так как в общем и целом Сапфир был влюблен в Хмельмаю, Лиль — в Вольфа… и наоборот — для пущей симметрии. И Лиль была похожа на Хмельмаю: у обеих были длинные светлые волосы, поцелуйные губы и тонкие талии. Хмельмая носила свою повыше по причине усовершенствованных ног, зато Лиль выказывала более красивые плечи, ну и Вольф на ней женился. Без своего табачного комбинезона Ляпис Сапфир сделался куда более влюбленным; это была первая стадия, он пил чистое вино. Жизнь была пуста и в ожидании, не грустна. Это для Вольфа. Для Сапфира — бьющая через край и не поддающаяся определению. Для Лиль жизнь была необходимостью. Хмельмая о жизни не думала. Она жила — и только, такая милая, оттого что уголки ее глаз были как у лани или пантеры.
На стол подавали, и со стола убирали, кто — Вольф не знал. Он не мог поднять глаз на прислугу, он стеснялся. Он налил вина Сапфиру, который выпил, и Хмельмае, которая засмеялась. Горничная вышла и вернулась из сада с консервной банкой, полной земли и воды; чтобы его подразнить, она стала заставлять сенатора Дюпона проглотить эту смесь. Тот поднял в ответ адскую шумиху, сохраняя, однако, достаточно самообладания, чтобы время от времени мяукать, как обычный домашний кот.
Подобно большинству повторяемых каждодневно действий, трапеза эта не имела ощутимой длительности. Она продолжалась — и только. В красивой комнате со стенами из лакированного дерева, с большими оконными проемами, застекленными голубоватыми стеклами, с потолком в полосах прямых темных балок.
Чтобы создать ощущение уюта, пол, покрытый бледно-оранжевыми плитками, отлого понижался к центру комнаты. На красиво выложенном разноцветным кирпичом камине был водружен портрет сенатора Дюпона в возрасте трех лет, в красивом кожаном ошейнике, инкрустированном серебром. Спиральные цветы из Малой Азии украшали прозрачную вазу, между их шишковатых стеблей сновали маленькие морские рыбки. За окном плакали сумерки, оставляя длинные потеки своих слез на черных щеках облаков.
— Передай мне хлеб, — сказал Вольф.
Сапфир, сидевший напротив, протянул правую руку, взял корзинку и подал ее левой рукой — почему бы и нет.
— У меня нет ножа, — сказала Хмельмая.
— Одолжи мне перо, — ответила Лиль.
— Где же шары? — спросил Сапфир.
Потом они помолчали несколько мгновений, ибо сказанного вполне хватало, чтобы поддержать беседу за жарким. К тому же в этот вечер, в этот праздничный вечер жаркого они не ели: здоровенный цыпленок, поджаренный на сусале, кудахтал под сурдинкой посреди блюда из австралийского фарфора.
— Где же шары? — повторил Сапфир.
— Одна из свечей у меня ни черта не кочегарит, — заметил Вольф.
— Кто же победил при Ватерлоо? — без предупреждения вмешался сенатор Дюпон, перебивая Лиль.
Что вызвало повторную паузу, ибо не было предусмотрено программой. Как бы парируя, Лиль и Хмельмая вознесли в унисон свои голоса.
— Каждый понимает в меру своей исперченности… — очень спокойно заявили они.
— И каждый кулич свою начинку хает и хает, — двойным каноном отозвались Сапфир и Вольф.
Однако было видно, что думают они о чем-то другом: их глаза перестали гармонировать друг с другом.
Ужин продолжался ко всеобщему удовлетворению.
— Посидим еще? — предложил за десертом Ляпис. — Неохота идти наверх спать.
Он занимал одну половину второго этажа, Хмельмая — другую. Вот так, по чистой случайности.
Лиль хотелось бы уже пойти и лечь с мужем, но она подумала, что это, быть может, позабавит Вольфа. Его отвлечет. Освежит. Раззадорит. Вечеринка с друзьями. Она сказала:
— Позвони друзьям.
— Кому? — спросил Вольф, снимая трубку.
Ему подсказали кому, и те были не прочь. Чтобы создать дружескую атмосферу, Лиль и Хмельмая во время переговоров улыбались.
Вольф отставил телефон в сторону. Он думал, что доставляет Лиль удовольствие. Так как из стыдливости она не говорила всего вслух, он ее не очень-то понимал.
— Чем будем заниматься? — сказал он. — Все как обычно? Пластинки, бутылки, танцы, разодранные занавески, засорившиеся раковины? Ну ладно, если это доставит тебе удовольствие, Лиль.
Лиль хотелось разрыдаться. Зарыться лицом в большую кучу голубого пуха. Она с трудом преодолела ощущение горечи и велела Ляпису открыть шкаф с напитками, чтобы все-таки повеселиться. Хмельмая поняла почти все, она встала и, проходя мимо Лиль, пожала ей руку.
Горничная вместо десерта наполняла кофейной ложечкой левое ухо сенатора Дюпона не очень свирепой, уже чуть прирученной горчицей, и сенатор качал головой из опасения, что противоположное движение — хвостом — будет принято за знак высокой оценки происходящего.
Среди десятка извлеченных Ляписом бутылок Лиль выбрала светло-зеленую и налила из нее под завязку, не оставив места для воды.
— Тебе, Хмель? — предложила она.
— Конечно, — дружелюбно ответила Хмельмая.
Сапфир исчез по направлению к ванной, чтобы под ее сенью привести в порядок некоторые детали своего туалета. Вольф смотрел из окна на запад.
Одно за другим с легким ропотом, трепетом раскаленного железа в воде гасли красные полотнища облаков. На какой-то миг все замерло.
Спустя четверть часа на вечеринку прибыли друзья. Сапфир вышел из ванны с покрасневшим от спешки носом и поставил первую пластинку. Так продолжалось до половины четвертого, до четырех. Внизу, посреди Квадрата, по-прежнему ворчала машина, и мотор перфорировал ночь своим крохотным мерцающим светлячком.
ГЛАВА IV
Две пары все еще танцевали, одну из них составляли Лиль и Ляпис. Лиль была довольна: ее приглашали весь вечер, и при поддержке нескольких бокалов все устроилось очень даже хорошо. Вольф глянул на них и, выскользнув наружу, направился к себе в кабинет. Там, в углу, на четырех ножках стояло высокое зеркало из полированного серебра. Вольф подошел к нему и вытянулся во весь рост лицом к металлу, чтобы поговорить с собой как мужчина с мужчиной. Двойник из серебра замер перед ним в ожидании. Вольф прижал руки к холодной металлической поверхности, чтобы удостовериться в присутствии отражения.
— Что у тебя? — сказал он.
Отражение пожало плечами.
— Чего ты хочешь?.. — добавил Вольф. — Ты неплохо выглядишь — отсюда.
Его рука потянулась к стене и поколдовала над выключателем. Комната одним махом провалилась в темноту. Только отражение Вольфа осталось освещенным. Оно черпало свой свет из иного источника.
— Что ты делаешь, чтобы выйти из положения? — продолжал Вольф. — И, впрочем, из какого положения?
Отражение вздохнуло. Вздох утомления. Вольф расхохотался.
— Вот так, пожалей себя. Короче говоря, ничего не выходит. Скоро увидишь, приятель. Когда я войду в эту машину.
Изображение казалось весьма раздосадованным.
— Здесь, — сказал Вольф, — что я здесь вижу? Неизвестность, глаза, люди… бесплотный прах… да еще это проклятое небо, как перепонка.
— Сиди смирно, — отчетливо произнесло отражение. — А то, чего доброго, переломаешь нам ноги.
— Это обескураживает, а? — поднял его на смех Вольф. — Ты боишься, как бы я не отчаялся, когда все забуду? Лучше обмануться в своих надеждах, чем надеяться неизвестно на что. Во всяком случае, знать-то надо. Тем более что подворачивается такой случай… Но отвечай же наконец, черт возьми!..
Его визави оставался нем, неодобрителен.
— И машина мне ничего не стоила, — сказал Вольф. — Отдаешь себе отчет? Это мой шанс. Шанс всей моей жизни, вот. И чтобы я его упустил? Ни за что. Решение, которое ведет к гибели, стоит больше, чем любая неопределенность. Ты не согласен?
— Не согласен, — откликнулось отражение.
— Понятно, — грубо оборвал его Вольф. — Говорил здесь я. Ты — не в счет. Ты мне больше ни к чему. Выбираю я. Ясность. А! Болтаю тут… Тоже мне, оратор…
Он с трудом выпрямился. Перед ним маячило его изображение, будто выгравированное на листке серебра. Он снова включил свет, и оно медленно стерлось. Его рука, лежавшая на выключателе, была тверда и бела, как металл зеркала.
ГЛАВА V
Вольф слегка привел себя в порядок, перед тем как вернуться в зал, где пили и танцевали. Вымыл руки, отпустил, но недалеко, усы, убедился, что они ему не идут, сбрил, не отходя от кассы, и завязал галстук на другой, более пространный манер, ибо мода успела за это время уйти вперед. Затем, рискуя шокировать коридор, он проник в него с другой стороны. Походя повернул рубильник, служивший для смены атмосферы во время долгих зимних вечеров; в результате электрическое освещение сменилось на ультрамягкое, для пущей надежности приглушенное рентгеновское излучение, которое проецировало на люминисцентные стены увеличенные изображения сердец танцующих. По их ритму можно было судить, любят ли они своих партнеров.
Ляпис танцевал с Лиль. С этой стороны все шло как надо, и их сердца, оба весьма красивой формы и, однако, не похожие друг на друга, подрагивали рассеянно, спокойно. Хмельмая стояла у стойки бара с остановившимся сердцем. Две другие пары были образованы путем обмена законными женскими составляющими, и аллюр их сердец бесспорно доказывал, что эта система простиралась и за пределы танца.
Вольф пригласил Хмельмаю. Нежная, равнодушная, она послушно следовала за ним. Они прошлись мимо окна. Было поздно или же рано, и ночь, образуя схожие с клубами тяжелого дыма круговороты, стекала по крыше дома вдоль пылающего света, который тут же заставлял ее испаряться. Вольф понемногу остановился. Они добрались до двери.
— Пойдем, — сказал он Хмельмае. — Прогуляемся снаружи.
— С удовольствием, — ответила Хмельмая.
Проходя мимо, она прихватила с тарелки пригоршню вишен, и Вольф посторонился, чтобы дать ей выйти. Их тела погрузились в ночь. Небо было омыто тенью, зыбкое, непостоянное, как брюшина черного кота в разгаре пищеварения. Вольф держал Хмельмаю за руку, они шли по дорожке, усыпанной гравием, и тот скрипел у них под ногами, издавая пронзительные нотки, словно кремневые колокольчики. Споткнувшись о край газона, Вольф вцепился в Хмельмаю. Та подалась, они, потеряв равновесие, уселись на траву и, обнаружив, какая она теплая, растянулись бок о бок, не касаясь друг друга. Ночь, содрогнувшись, обнажила внезапно несколько звезд. Хмельмая грызла вишни, было слышно, как свежий, душистый сок брызжет ей в рот. Вольф совсем распластался по земле, его руки теребили и комкали пахучие былинки. Он так и заснул бы.
— Ну как, веселишься. Хмель? — спросил он.
— Да… — с сомнением в голосе сказала Хмельмая. — Но Сапфир… сегодня он какой-то странный. Не осмеливается меня обнять. Все время оборачивается, будто там кто-то есть.
— Ну теперь-то все уладится, — сказал Вольф. — Он просто заработался.
— Надеюсь, что так оно и есть, — сказала Хмельмая. — Что этому пришел конец.
— Главное сделано, — сказал Вольф. — Ну а завтра — завтра я ее испытаю.
— О! Я бы тоже хотела туда, — сказала Хмельмая. — Вы не возьмете меня с собой?
— Не могу, — сказал Вольф. — Теоретически она служит совсем не для этого. И кто знает, что окажется позади? Тебе не любопытно?
— Нет, — сказала она. — Я слишком ленива. И к тому же почти всегда довольна — какое уж тут любопытство.
— Ты — сама нежность, — сказал Вольф.
— Почему вы мне это говорите, Вольф? — спросила Хмельмая певучим голосом.
— Я ничего не говорил, — пробормотал Вольф. — Дай мне вишен.
Он почувствовал, как прохладные пальцы ласкают его лицо в поисках рта и протискивают вишенку между губ. Перед тем как раскусить, он несколько мгновений согревал ее и успел обглодать верткую косточку. Хмельмая была совсем рядом с ним, и аромат ее тела смешивался с благоуханием земли и травы.
— Как ты замечательно пахнешь. Хмель, — сказал он. — Мне нравятся твои духи.
— Я ими не пользуюсь, — ответила Хмельмая.
Она глядела, как звезды гоняются в небе одна за другой и с ослепительными вспышками соединяются друг с другом. Три из них, в вышине, справа, подражали восточному танцу. Время от времени их заслоняли извивы ночи.
Вольф медленно повернулся, чтобы сменить положение. Он ни на секунду не хотел отрываться от травы. Правая его рука в поисках опоры наткнулась на шерстку какого-то неподвижного зверька. Вольф изо всех сил таращил глаза, силясь разглядеть его в темноте.
— У меня под боком нежный звереныш, — сказал он.
— Спасибо!.. — ответила Хмельмая.
И почти неслышно рассмеялась.
— Я не о тебе, — сказал Вольф. — А, теперь вижу. Это крот… или кротенок. Он не шевелится, но он живой… а ну-ка, послушай, я его сейчас приласкаю.
Кротенок замурлыкал. Его крохотные красные глазки сверкали, как белые сапфиры. Вольф сел и положил его на грудь Хмельмае, в то самое место, где начинается, или кончается, смотря откуда идти, платье, как раз между грудей.
— Такой мягкий, — засмеялась Хмельмая. — Как хорошо.
Вольф повалился обратно на траву. Он уже привык к темноте и стал кое-что в ней различать. Перед ним всего в нескольких сантиметрах покоилась рука Хмельмаи, светлая и гладкая. Он придвинулся и слегка коснулся губами затаенной впадинки на сгибе у локтя.
— Хмель… ты прекрасна.
— Не знаю… — прошептала она. — Как хорошо. Может, поспим здесь?
— Можно, — сказал Вольф. — Я уже думал об этом.
Его щека прижалась к плечу Хмельмаи, еще слегка угловатому от избытка юности.
— Проснемся все в кротах, — опять заговорила она.
И снова засмеялась своим низким, глубоким, чуть-чуть приглушенным смехом.
— Трава так хорошо пахнет, — сказал Вольф. — Трава и ты. Здесь полно цветов. Но откуда же запах ландышей? Их время уже прошло.
— Я их помню, — сказала Хмельмая. — Прежде было много ландышей, целые поля, такие густые, будто их подстригли под бобрик. Садишься посреди и рвешь их, не вставая. Кругом одни ландыши. А здесь другое растение, с цветами, словно маленькие кругляшки оранжевой плоти. Не знаю, как оно называется. А под головой у меня фиалки-траурницы, а там, у другой руки — асфодели.
— Ты уверена? — спросил словно бы издалека Вольф.
— Нет, — сказала Хмельмая. — Я их никогда не видела, а так как я люблю и это название, и эти цветы, то я и соединила их вместе.
— Так всегда и поступают, — сказал Вольф. — Соединяют то, что любят. Вот и выходит, что если бы так не любили себя, то всегда были бы одиноки.
— Сегодня вечером мы совсем одиноки, — сказала Хмельмая. — Оба одиноки.
Она вздохнула от удовольствия.
— До чего хорошо, — прошептала она.
— И это не сон, — сказал Вольф.
Они замолчали. Хмельмая нежно ласкала кротенка, который от удовольствия урчал, как и полагается крохотному кротенку. Над ними открывались пустые дыры, преследуемые подвижной темнотой, временами скрывавшей звезды от их взгляда. Они заснули, не разговаривая, прижавшись к знойной земле, в аромате кровавых цветов. Начинало светать. Из дома доносился невнятный гул, изысканный, как голубая саржа. Стебелек травы гнулся под едва уловимым дыханием Хмельмаи.
ГЛАВА VI
Устав дожидаться пробуждения Лиль, каковое вполне могло состояться лишь к вечеру, Вольф оставил рядом с ней нацарапанную на скорую руку записку и, облачившись в специально задуманный для игры в пентюх зеленый костюм, вышел на прогулку.
По пятам за ним тащился сенатор Дюпон, запряженный горничной в маленькую тележку, куда были сложены шары в шарохранительнице, шарохранительница в шароносице, лопатки-поскребыши и остроколье, не говоря уже о счетчике ударов и воздушном змеевике-отсоснике для подъема шаров из самых глубоких лунок. В перекинутом через плечо футляре Вольф нес свои пентюклюшки: одну — широкоугольную, другую — с затупившимся углом и еще одну, которой никто никогда не пользовался, но которая очень ярко блестела.
Было одиннадцать часов. Вольф чувствовал себя вполне отдохнувшим, но Лиль танцевала без передышки до самого утра. Сапфир, должно быть, работал над машиной. Хмельмая, вероятно, тоже спала.
Сенатор бранился, как сам черт. Он терпеть не мог пентюх и уж совсем не переваривал тележку, которую Вольф время от времени заставлял его таскать, считая, что в результате подобных упражнений брюхо сенатора должно опасть. Душа сенатора Дюпона была подернута траурным крепом, ну а брюху его никогда не опасть, уж больно оно раздуто. Через каждые три метра сенатор останавливался и потреблял очередной пучок пырея.
Площадка для пентюхов простиралась у самой границы Квадрата, за южной стеной. Трава здесь была уже не красной, а прелестного искусственного зеленого цвета, украшенная к тому же перелесками и пустошами для косоглазых кроликов. Здесь можно было тюхать часами, не поворачивая вспять; это составляло одну из главных прелестей места. Вольф шел быстрым шагом, смакуя бодрящий воздух свежеиспеченного утра. То и дело он окликал сенатора Дюпона и подтрунивал над ним.
— Ты все еще голоден? — спросил он, когда сенатор набросился на особенно хорошо уродившийся кустик пырея. — Надо будет сказать, чтобы тебе его время от времени давали.
— Ладно-ладно, — пробормотал сенатор. — Как не стыдно насмехаться над старым горемыкой, которому едва достает сил влачить свое тело и которого заставляют сверх того тащить за собой тяжеленные повозки.
— Тебе это просто необходимо, — сказал Вольф. — Иначе у тебя отрастет брюхо. Потом вылезет шерсть, ты подцепишь чумку и в конце концов запаршивеешь.
— Для всего этого свинства, что мне приходится делать, я сойду и таким, — сказал сенатор. — А горничная в любом случае выдерет всю шерсть, что у меня останется, с рвением меня причесывая.
Вольф шагал впереди, засунув руки в карманы, и говорил, не оглядываясь.
— Ну а все же, — сказал он. — Предположим, что кто-то обоснуется здесь по соседству с нами и что у него будет, скажем… сучка…
— Этим меня не пронять, — сказал сенатор, — я от всего уже освободился.
— Кроме пырея, — сказал Вольф. — Странный вкус. Лично я предпочел бы симпатичную маленькую сучку.
— Валяйте, не отказывайте себе в этом, — сказал сенатор. — Я не ревнив. Вот потроха чуть барахлят.
— Но когда ты жрал все это, — сказал Вольф, — в тот момент, в конце концов, тебе же это нравилось.
— Гм… — сказал сенатор. — За исключением земляной кашицы и горчицы в ухе. Прочее было вполне сносно.
— Тебе лишь надо постоять за себя, — сказал Вольф. — Ты вполне мог бы заставить ее себя уважать.
— Какое уж там уважение! — сказал сенатор. — Я старый вонючий пес и жру целый день без передыха. Ик!.. — добавил он, поднося дряблую лапу к морде… — Прошу прощения, я на секундочку… Какой превосходный пырей… Он действует, да еще как… Если вас не затруднит, отцепите тележку, боюсь, она может мне помешать.
Вольф наклонился и освободил сенатора от кожаной упряжки. Уткнувшись носом в землю, сенатор умчался на поиски кустика, с одной стороны — наделенного соответствующим запахом, а с другой — пригодного, чтобы скрыть от глаз Вольфа ту позорную деятельность, которая вот-вот воспоследует. Вольф остановился его подождать.
— Не спеши, — сказал он. — У нас есть время.
Целиком поглощенный тем, чтобы икать в такт, сенатор не отвечал. Вольф уселся прямо на землю и, подтянув к себе пятки и обняв колени руками, принялся раскачиваться взад-вперед. Чтобы повысить содержательность этого действия, он с чувством замурлыкал сентиментальную мелодию.
За этим занятием и обнаружила его минут через пять Лиль. Сенатору было никак не облегчиться, и Вольф уже собирался постучать его по спине. Поспешные шага Лиль остановили Вольфа: кто это — он знал и не глядя. На ней было платье из тонкого полотна, а распущенные волосы прыгали у нее по плечам. Повиснув на шее Вольфа, она опустилась рядом с ним на колени и зашептала ему на ухо:
— Почему ты меня не подождал? Что же это за каникулы?
— Мне не хотелось тебя будить, — сказал Вольф. — У тебя был усталый вид.
— Я очень устала, — сказала она. — Ты и в самом деле хотел потюхать сегодня утром?
— Скорее я хотел чуть-чуть пройтись, — сказал Вольф. — И сенатор тоже, но по пути он изменил свое мнение. Так что я готов на все твои предложения.
— Ты так любезен, — сказала Лиль. — Я как раз пришла тебе сказать, что совсем забыла об одной очень важной вылазке в город, так что ты в результате можешь потюхать безо всяких угрызений совести.
— У тебя есть еще минут десять? — спросил Вольф.
— Я на бегу, — объяснила Лиль. — Я спешу, у меня свидание.
— У тебя есть еще минут десять? — спросил Вольф.
— Конечно, — сказала Лиль. — Бедный сенатор. Я так и знала, что он заболеет.
— Не заболеет, — удалось выдавить из себя сенатору из-за своего куста. — Отравится, это совсем другое дело.
— Ну вот! — запротестовала Лиль. — Скажи еще, что кухня была плоха.
— Земля — была, — пробубнил сенатор и вновь принялся подтявкивать.
— Прогуляемся вместе, пока я не ушла, — сказала Лиль. — Куда пойдем?
— Куда глаза глядят, — сказал Вольф.
Он поднялся вместе с Лиль и забросил свои клюшки в тележку.
— Я вернусь, — сказал он сенатору. — Не спеши и не переутомляйся.
— Не волнуйтесь, — сказал сенатор. — Боже мой! У меня трясутся лапы, что за ужас.
Они шли по солнцепеку. Просторные лужайки вклинивались, как заливы, в мрачно-зеленые боры. Издали казалось, что деревья прижимаются друг к дружке, и хотелось быть одним из них. Сухая травянистая почва медленно повышалась, и площадка для пентюха осталась слева от них и чуть внизу. Два-три пентюха добросовестно тюхали, используя все подобающие принадлежности.
— Ну а вчера, — сказал Вольф, — вчера тебе было весело?
— Очень, — сказала Лиль, — я все время танцевала.
— Я видел, — сказал Вольф, — с Ляписом. Я страшно ревнив.
Они взяли вправо, чтобы войти в лес. Было слышно, как зеленые еще дятлы стучали на короткой ноге друг на друга, играя в морзянку.
— Ну а ты что поделывал с Хмельмаей? — перешла в наступление Лиль.
— Спал в траве, — ответил Вольф.
— Она хорошо целуется? — спросила Лиль.
— Дуреха, — сказал Вольф, — я об этом и не думал даже.
Лиль засмеялась и прижалась к нему, стараясь шагать в ногу, что вынуждало ее очень сильно раздвигать бедра.
— Мне бы хотелось, чтобы каникулы были всегда, — сказала она. — Я бы все время гуляла с тобой.
— Тебе бы это тут же приелось, — сказал Вольф. — Видишь, тебе уже нужно куда-то бежать.
— Это не так, — сказала Лиль. — Чистая случайность. Зато ты предпочитаешь свою работу. Ты без нее не можешь. Отсутствие работы сводит тебя с ума.
— С ума меня сводит вовсе не отсутствие работы, — сказал Вольф. — Я таков от природы. Хоть у меня и все дома, мне не по себе.
— Если только не спишь с Хмельмаей, — сказала Лиль.
— Или с тобой, — сказал Вольф. — Но сегодня утром спала ты, и я предпочел уйти.
— Почему? — спросила Лиль.
— Иначе, — сказал Вольф, — я бы тебя разбудил.
— Почему? — невинно повторила Лиль.
— Вот почему, — сказал Вольф.
Слово у него не разошлось с делом, и они растянулись на лесной траве.
— Не здесь, — сказала Лиль, — здесь слишком людно.
Не похоже было, что она хоть немного верит своему доводу.
— После этого ты уже не сможешь тюхать, — сказала она.
— Я люблю и эту игру, — прошептал Вольф ей на ухо, к тому же вполне съедобное.
— Были бы у тебя всегда каникулы… — вздохнула почти счастливая Лиль, а затем и совершенно счастливая между разноглубокими вздохами и некоторой активностью.
Она снова открыла глаза.
— Я так, так их люблю, — закончила она свою мысль.
Вольф нежно поцеловал ее ресницы, чтобы подчеркнуть грусть даже и сугубо локального разъединения.
— Куда ты бежишь? — спросил он.
— Так, забегу в одно место, — сказала Лиль. — Пойдем быстрее… Я опаздываю.
Она поднялась, схватила его за руку. Они припустили бегом к тележке. Обессилевший сенатор Дюпон валялся на земле, раскинув все четыре лапы, и пускал на камни слюну.
— Вставай, сенатор, — сказал Вольф. — Пойдем тюхать.
— Пока, — сказала Лиль. — Возвращайся пораньше.
— А ты? — сказал Вольф.
— Я скоро буду! — прокричала Лиль на бегу.
ГЛАВА VII
— Гм-м-м… прекрасный удар! — оценил сенатор.
Шар взлетел очень высоко, и в небе повис прочерченный им кильватерный след из рыжего дымка. Вольф опустил клюшку, и они отправились дальше.
— Да, — равнодушно сказал Вольф, — я прогрессирую. Если бы я тренировался регулярно…
— Никто вам в этом не мешает, — сказал сенатор Дюпон.
— Как ни верти, — ответил Вольф, — всегда найдется кто-нибудь, кто играет лучше тебя. И что тогда? Чего ради?
— Ну и что, — сказал сенатор. — Это же игра.
— Именно потому, — сказал Вольф, — что это игра, нужно быть первым. Иначе все это глупости и только. Да! К тому же вот уже пятнадцать лет, как я играю в пентюх… ты что, думаешь, это меня еще возбуждает…
Тележка разболтанно вихляла из стороны в сторону позади сенатора и при первой же возможности воспользовалась легкой покатостью, чтобы подкатиться и исподтишка стукнуть его под зад. Сенатор запричитал.
— О горе! — простонал он. — У меня до поры будет плешь на заду!..
— Не будь таким неженкой, — сказал Вольф.
— И это, — сказал сенатор, — в моем-то возрасте! Унизительно!
— Немного прогуляться тебе на пользу, — сказал Вольф, — уверяю тебя.
— Какую пользу может принести то, что досаждает? — спросил сенатор.
— Но досаждает все, — сказал Вольф, — и что-то все же делается…
— О! — сказал сенатор. — Под тем предлогом, что вас ничто не привлекает, вы считаете, что всем все опротивело.
— Ну хорошо, — сказал Вольф, — вот сию минуту чего ты хочешь?
— Ну а если бы этот же вопрос задали вам, — проворчал сенатор, — вам ведь было бы трудно на него ответить, не так ли?
Действительно, Вольф сразу не ответил. Он размахивал клюшкой и забавы ради обезглавливал стебли распердунчиков кривляющихся, росших там и сям на площадке для пентюха. Из каждого отрубленного стебля извергалась клейкая струя черного сока, которая надувалась в небольшой черный воздушный шарик, украшенный золотой монограммой.
— Трудно бы мне не было, — сказал Вольф. — Просто сообщил бы тебе, что ничто больше не вызывает во мне желания.
— Что-то новенькое, — захохотал сенатор, — ну а как же тогда машина?
— Это скорее от отчаяния, — в свою очередь усмехнулся Вольф.
— Возможно, — сказал сенатор, — но ведь вы же не все перепробовали.
— Верно, — сказал Вольф. — Еще не все. Но это дело наживное. Прежде всего, необходимо ясное понимание вещей. Ну да ладно, этак я не догадаюсь, чего же ты хочешь.
Сенатор посерьезнел.
— А вы не будете надо мной смеяться? — спросил он.
Уголки его пасти были влажны и подергивались.
— Отнюдь, — сказал Вольф. — Узнай я, что кто-то действительно чего-то хочет, у меня бы поднялось настроение.
— Мне только-только стукнуло три месяца, — сказал сенатор доверительным тоном, — а я уже хотел гав… гав… гав-виана.
— Гавиана, — рассеянно поправил Вольф.
И тут же спохватился:
— Гавиана!..
Сенатор вновь осмелел. Его голос окреп.
— По крайней мере, — объяснил он, — это четкое и точно сформулированное желание. Гавиан, он такой зелененький, у него такие остренькие кругляжки, а когда его бросаешь в воду, он хлюпает. В общем… для меня… гавиан таков.
— Так ты хочешь именно его?
— Да, — гордо сказал сенатор. — У меня в жизни есть цель, и поэтому я счастлив. Я хочу сказать, был бы счастлив без этой мерзкой тележки.
Вольф, принюхиваясь, сделал несколько шагов и перестал сшибать головки распердунчиков. Он остановился.
— Хорошо, — сказал он. — Я выпрягу тебя из тележки, и мы пойдем искать гавиана. Увидишь, меняется ли что-нибудь, когда имеешь то, что хочешь.
Сенатор остановился и оторопело заржал.
— Как? — сказал он. — Вы это сделаете?
— Я же сказал…
— Только без шуток, — у сенатора перехватило дыхание. — Не нужно подавать такую надежду старому, усталому псу…
— Тебе везет, ты чего-то хочешь, — сказал Вольф, — ну а я собираюсь тебе помочь, это так естественно…
— Блин! — сказал сенатор. — В богословии это называется забавной метафизикой.
Во второй раз Вольф наклонился и высвободил сенатора из постромок. Оставив себе одну из пентюклюшек, он сложил остальные на тележку. Никто ее не тронет, ибо моральный кодекс пентюха особо строг.
— В дорогу, — сказал он. — За гавианом нужно идти на восток и пригнувшись.
— Даже пригнувшись, — сказал Дюпон, — вы все равно выше меня. Так что я останусь как есть.
И они отправились, тщательно обнюхивая почву. Ветерок колыхал небо, посеребренное и подвижное брюшко которого опускалось иногда приласкать огромные голубые зонтики майских кардамошек, они все еще были в цветах, и их перечный запах подрагивал в теплом воздухе.
ГЛАВА VIII
Расставшись с Вольфом, Лиль заспешила. Перед ней запрыгал голубенький лягушонок. Квакушка без комплементарного пигмента. Она прыгала в сторону дома и обставила Лиль на два прыжка. Квакушка вознамерилась было увеличить отрыв, но Лиль быстро поднялась наверх, чтобы подкраситься у себя перед трельяжем. Кисточкой сикось, щеточкой накось, жидкость на лобную кость, взлохматить ради хохмы лохмы, состроить миникуры ноготкам — и все готово. Часок — не больше. Пробегая мимо, она попрощалась с горничной и была такова. Пересекла Квадрат и через маленькую дверцу выбралась на улицу.
Улица подыхала со скуки и, пытаясь развлечься, лопалась от тоски длинными причудливыми расщелинами.
В оживленной зыби теней сверкали яркоцветные каменья, неясные отраженья, пятна света, гасшие вслед за случайными неровностями почвы. Опальный отблеск, чуть дальше — кто-то из семейства горных, возможно хрусталь, из тех, что на манер каракатиц пускают золотую пыль в глаза желающим их схватить; трескучая молния дикого изумруда и вдруг — нежные колонии малолетних бериллов. Семеня мимо, Лиль обдумывала, какие вопросы стоит задать. А платье, ни на шаг не отставая, льстиво ластилось к ее ногам.
Пробивавшиеся из-под земли дома росли с каждым шагом, теперь это была уже самая настоящая улица с жилыми домами и уличным движением. Пройти три перекрестка, на четвертом повернуть направо; пронюхивательница (а в просторечии — нюхалка) жила в высокой хибаре, водруженной на долговязые ноги из мозолистого дерева, вокруг которых перекручивалась лестница с развешанными на перилах отвратительными лохмотьями, призванными, насколько это было возможно, придавать месту особый колорит. Ароматы карри, чеснока и пумперникеля беспорядочно блуждали в воздухе, оттененные, начиная с пятого лестничного пролета, кислой капустой и рыбой не первой молодости и свежести. В конце лестницы, на самой верхотуре, ворон с выбеленной не по годам наисвирепейшей перекисью водорода головой встречал гостей, протягивая им дохлую крысу, которую он аккуратно держал за хвост. Крыса служила долго, ибо посвященные приношение отклоняли, а кроме них сюда никто и не заглядывал.
Лиль вежливо улыбнулась ворону и трижды постучала в дверь подвешенной на шнурке колотушкой — для того чтобы вас принять, будьте так любезны.
— Войдите! — сказала нюхалка, которая поднималась по лестнице за ней по пятам.
Лиль и вошла, специалистка за нею. В лачуге было на метр воды, и передвигаться, чтобы не попортить мастику пола, приходилось на плавучих матрасах; Лиль осторожно взяла курс на обитое потертым репсом кресло, предназначенное для посетителей, в то время как нюхалка лихорадочно вычерпывала воду и выливала ее из окна проржавевшей насквозь кастрюлей. Когда вода спала, она, в свою очередь, уселась за нюхательный столик, на котором покоился ингалятор из синтетического хрусталя. А под ним, пригвожденная к блеклому сукну его весом, лежала без памяти большая бежевая бабочка.
Нюхалка приподняла инструмент и, брезгливо поджав губы, подула на бабочку. Затем, отставив свой аппарат налево, вытащила из-за корсажа обливающуюся дымящимся потом колоду карт.
— Вам как, на полную катушку? — спросила она.
— У меня мало времени, — сказала Лиль.
— Тогда на полкатушки с остатком? — предложила нюхалка.
— Да, и остатки, — сказала Лиль в надежде, что они будут сладки.
Бабочка начала слегка подрагивать. И издала легкий вздох. Колода таро расточала запах зверинца. Нюхалка быстро выложила на стол шесть первых попавшихся карт и свирепо в них внюхалась.
— Черт возьми, черт возьми, — сказала она. — Я не учуиваю в вашем раскладе ничего особенного. Плюньте-ка на землю, надо посмотреть, и наступите ногой.
Лиль подчинилась.
— Теперь уберите ногу.
Лиль убрала ногу, а нюхалка зажгла маленькую бенгальскую свечку. Комната наполнилась светящимся дымом и ароматом зеленого пороха.
— Так-так, ну вот, — сказала нюхалка. — Теперь вынюхивается куда яснее. Чую для вас новости о ком-то, к кому вы расположены. И еще деньги. Незначительная сумма. Но как-никак деньги. Ничего, очевидно, сногсшибательного. Называя вещи своими именами, можно, пожалуй, даже сказать, что ваше финансовое положение не изменится. Подождите.
Она выложила поверх первых шесть новых карт.
— Ага! — сказала она. — В точности то, что я и говорила. Вам придется слегка поистратиться. Но зато письмо, оно затронет вас очень близко. Быть может, ваш муж. А это означает, что он с вами поговорит, ведь было бы, право, довольно странно, если бы ваш муж написал вам письмо. Теперь дальше. Выберите карту.
Лиль взяла первую попавшуюся, на сей раз пятую.
— Смотрите-ка! — сказала нюхалка. — Не это ли точное подтверждение всего того, что я вам предсказала! Большое счастье для кого-то из вашего дома. Он найдет то, что ищет уже очень давно, после болезни.
Лиль подумала, что Вольф не зря построил машину и что наконец-то его усилия будут вознаграждены, но — побереги печенку!
— Это правда? — спросила она.
— Самая что ни на есть достоверная и официальная, — сказала нюхалка, — запахи никогда не лгут.
— Да-да, я знаю, — сказала Лиль.
В этот миг обесцвеченный ворон постучал клювом в дверь, варварски имитируя прощание славянки.
— Мне надо пошевеливаться, — сказала нюхалка. — Вы и в самом деле настаиваете на остатках?
— Нет-нет, — сказала Лиль. — Мне достаточно знать, что мой муж получит наконец то, что ищет. Сколько я вам должна, мадам?
— Дюжину плюх, — сказала нюхалка.
Матерая бежевая бабочка на глазах оживала. Вдруг она поднялась в воздух. Летела она тяжело, неуверенно, как самая немощная летучая мышь. Лиль отшатнулась. Ей стало страшно.
— Чепуха, — сказала нюхалка.
Она выдвинула ящик и вынула револьвер. Не вставая, прицелилась в бархатистую тварь и выстрелила. Раздался мерзкий хруст. Бабочка, пораженная прямо в голову, сложила крылья на груди и безучастно спикировала вниз. С мягким стуком она шмякнулась на пол, поднялась пыль шелковистых чешуек. Лиль толкнула дверь и вышла. Ворон вежливо с ней попрощался. Следующая посетительница ждала своей очереди. Маленькая худая девчушка с беспокойными черными глазами, сжимавшая в чумазой руке монетку. Лиль начала спускаться по лестнице. Чуть поколебавшись, девчушка двинулась за ней следом.
— Простите, мадам, — сказала она. — Она говорит правду?
— Да нет же, — сказала Лиль, — она говорит о будущем. Это, знаете ли, совсем не одно и то же.
— Это заслуживает доверия? — спросила девчушка.
— Это иногда заслуживает доверия, — сказала Лиль.
— Меня пугает ворон, — сказала девчушка. — А дохлая крыса противно воняет. Терпеть не моту крыс.
— Я тоже, — сказала Лиль. — Но на этой нюхалке не разоришься… Ей не по средствам дохлые ящерицы, как у разнюхивательниц высокого полета.
— Тогда я возвращаюсь, мадам, — сказала девчушка. — Спасибо, мадам.
— До свидания, — сказала Лиль.
Девчушка быстро взобралась обратно по искореженным ступенькам. Лиль торопилась поскорее вернуться домой, и на всем пути скорченные горбункулы бросали сверкающие блики на ее красивые ноги, в то время как день начинал наполняться просыпанными дорожками янтаря и пронзительным сумеречным стрекотанием.
ГЛАВА IX
Сенатор Дюпон ширил шаг, ибо Вольф шел быстро, и хотя у сенатора было целых четыре лапы, а у Вольфа вдвое менее, но зато каждая была втрое длиннее, отчего сенатора и одолевала потребность время от времени высовывать язык и издавать «фух», «фух», дабы поведать миру об одолевшей его усталости.
Почва постепенно стала каменистой, теперь ее покрывал жесткий мох, прошпигованный крохотными, схожими с шариками душистого воска цветочками. Меж стеблей летали насекомые, они вспарывали цветы ударами мандибул, дабы испить налитого внутрь. Для того чтобы глотать хрустящих букашек, сенатор даже и не останавливался, а лишь время от времени на ходу подпрыгивал. Вольф шел широченными шагами, сжимая в руке пентюклюшку, а его глаза обшаривали окрестность с тщанием, которое позволило бы разобраться в подлиннике Калевалы. В поисках наилучшего места для прекрасного облика Лиль он перетасовывал видимое с тем, что уже хранилось у него в голове. Раз-другой он даже попытался включить в пейзаж изображение Хмельмаи, но какой-то полуосознанный стыд побудил его убрать этот монтаж. С некоторым усилием он сумел сосредоточиться на мысли о гавиане.
К тому же по разнообразным показателям, таким, как спирали помета и полупереваренные ленты для пишущей машинки, он распознал близость животного и приказал оживленному и взволнованному сенатору сохранять спокойствие.
— Выследили? — выдохнул Дюпон.
— Естественно, — прошептал в ответ Вольф. — А теперь — шутки в сторону. Оба на брюхо.
Он распластался по земле и медленно пополз вперед. Сенатор пробормотал было: «Оно дерет между ляжек», но Вольф велел ему замолчать. Через три метра он вдруг заметил то, что искал: большой, на три четверти ушедший в землю камень, в котором сверху была проделана маленькая совершенно квадратная дыра, открывавшаяся как раз в его направлении. Он подобрался к камню и трижды стукнул по нему клюшкой.
— С четвертым ударом как раз пробьет час!.. — сказал он, подражая голосу Господина.
Он ударил в четвертый раз. В тот же миг обезумевший гавиан выскочил, судорожно гримасничая, из норы.
— Смилуйтесь, Владыка! — запричитал он. — Я отдам брильянты. Даю слово дворянина!.. Я ни в чем не повинен!.. Уверяю вас!..
Сверкающий от вожделения глаз сенатора Дюпона разглядывал его, если так можно выразиться, облизываясь. Вольф уселся и уставился на гавиана.
— Попался, — сказал он. — Сейчас всего лишь полшестого. Ты пойдешь с нами.
— Фига с два! — запротестовал гавиан. — Не пойдет. Это не по правилам.
— Если бы было двадцать часов двенадцать минут, — сказал Вольф, — а мы находились здесь, с тобой уже всяко было бы все кончено.
— Вы пользуетесь той информацией, которую выдал один из предков, — сказал гавиан. — Это подло. Вы же прекрасно знаете, что у нас ужасная часовая восприимчивость.
— Это не основание, на которое ты мог бы опереться, защищаясь в суде, — сказал Вольф, желая произвести на собеседника впечатление сообразным обстоятельствам языком.
— Хорошо, иду, — согласился гавиан. — Но уберите от меня подальше эту зверюгу, судя по взгляду, она, кажется, жаждет меня прикончить.
Всклокоченные усы сенатора поникли.
— Но… — пробормотал он. — Я пришел с самыми лучшими в мире намерениями…
— Какое мне дело до мира! — сказал гавиан.
— Закатишь тираду? — спросил Вольф.
— Я ваш узник, месье, — сказал гавиан, — и целиком полагаюсь на вашу добрую волю.
— Замечательно, — сказал Вольф. — Пожми руку сенатору и трогай.
Чрезвычайно взволнованный, сенатор Дюпон сопя протянул гавиану свою здоровенную лапу.
— Не могу ли я взобраться на спину месье? — провозгласил гавиан, указывая на сенатора.
Последний согласно кивнул, и гавиан, очень довольный, обосновался у него на спине. Вольф зашагал в обратном направлении. Возбужденный, восхищенный, за ним следовал сенатор. Наконец-то его идеал воплотился… реализовался… Елей безмятежности обволок его душу, и он не чуял под собой ног.
Вольф шагал, исполненный грусти.