Часть III.
Будни бодрствования
Средний читатель, если ты здесь, то ты уже должен был понять, что я рос чувствительным и одарённым мальчиком, которого живо интересовал окружающий мир с его странными, если не сказать охуевшими, законами. И вот мальчик вырос, и во второй части (Эпическая Сила) стал уверять тебя в своей полной нормальности, пользуясь странными, а возможно, охуевшими средствами. Читатель, это лишь автобиография, никакого секса…
Я приезжаю в город. Выхожу из поезда налегке, застёгиваю пальто и неспеша дефилирую в направлении центра. Горожане все незнакомые, но вполне понятные. Иду по сырым ветренным улицам, никуда не заходя. Во внутреннем кармане похрустывает целлофановый пакетик со шприцом. Неплохой город. Приличные голуби, ровный асфальт, ненавязчивая, скромная архитектура. Всё превосходно, осталось только вмазаться, и желательно синтетикой. Я напрягаю свою сенсорику и ловлю токи городского дна, пытаюсь выйти на короткую заповедную волну дряни, на худой конец, подойдут и опиаты, хуй с ним. Что я — наркоман какой, что ли? У меня в кармане адрес. Дверь открывает молодая особа в грязном халате. Я ощущаю ни с чем не сравнимый запах крепкой, алчной… — бурое городское небо налипло на сухо остановленные глаза, взгляд святого или мёртвого — …пизды. Она видит мои глаза, секунду думает, потом говорит:
— Он внизу, на лавке.
Значит я не ошибся, когда отметил его серое лицо, заходя в подъезд. Спускаюсь вниз. С толкачом разговор короткий и миролюбивый. Я на чердаке этого же дома, по соседству с кучей чёрного говна. Нащупываю вену, подлетают два голубя, желающие повампирить. Вмазываюсь. Три куба. Привалившись к стене, провалившись в её структуру, труп в бесконечности чужих этажей, я бегу на кратерную поляну. На поляне растут ромашки, цикорий и цветы пустоты — синие с оранжевым, и чёрный обод, и белый дом. Влетаю по пояс в землю и рою комнаты, квартиры, коридорные системы, а в каждой скорлупке есть призрак женщины, и стол, и туалеты с говном, и источники счастья и новостей, и кровати с окнами, и двери с недоверием отворяют алчные пизды, которых смерть не косит никогда, даже на моей могильной солнечнокислой поляне, где я — пришелец, одинокий хуй с зеркальцем во лбу и раб #1 во имя себя самого. Это всё, как небо на зрачках…
…Всё это хуйня, средний читатель. Я слез с чердака с податливой силой в теле, ясным разумом и несокрушимой энергией. По городу двигались горожане. На углу я увидел кадра с убитыми глазами. Я поймал его блуждающий холодный взгляд и он ухмыльнулся неожиданно ровными рядами зубов. Я подошёл к нему.
— А дорого у вас тут стоит? — спросил я, глядя ему строго в глаза.
— Шо, — сказал, а не спросил он, уже поняв меня.
— Шо, — я ухмыльнулся с чувством превосходства. — Жизнь человеческая.
— Ни хуя не стоит.
— Значит я ошибся.
— А шо такое?
— Зарулил не в то место.
— Та чё, тут тоже есть свои приколы.
— Познакомишь?
— А шо у тебя?
— У меня? — кадр смотрел на меня снизу вверх, путаясь в бездне асфальтированных уровней, отскакивая от кровожадных трамваев, набитых голыми людоедами с мясной эрекцией и токсичными взорами. Я был в Своей Тарелке. — Белое.
— Белое, — вдруг отозвался тип безразличным брезгливым тоном.
— Не запачкаешься, — я проводил взглядом мусорской джип и резко наклонился к кадру. — Впишешь меня? Три-два дня. Деньги будут.
— Будут или есть? — кадр держал фасон не выше своих плечей.
— О-о-о, — протянул я песнь разочарованного выкупалова и тут же, огненно-жарко-страшно улыбаясь прошелестел. — Были, Есть, Будут.
— Можно у меня, — начал кадр, но потом заухмылялся и пульнул бычок на дорогу. — Ты уматовый тип…
— Я знаю, — я чувствовал, что мне повезёт — через час, через два. — Давай здесь же, через два часа.
— А белый? — кадр начал суетиться в скорлупе своей непорочной жадности. Он стал неспеша облизывать сухие губы.
— Будет тебе белый.
— Да?
— А ты со шмалью?
— Не-а, уже нет.
— Ну пойдём.
Сырой, покинутый во дворе какой-то цивильной конторы киоск. Вместо окон — распухшие плиты фанеры. Кадр закатывает рукав. Я заправляю баян остатками. Снаружи налетает бешенный ветер, бьющий в наш киоск пыльным плевком. Вгоняю себе полкуба. На миг вдруг оказываюсь Дома…
— Двинешь меня? — спрашивает кадр, держа руку на колене и передавив вены большим пальцем. Я трескаю ему два с половиной нежными резиново-деревянными клешнями. Выдёргиваю иглу, тип сгибает руку в локте и садится на жопу.
— Считай, что я вписан, — говорю ему я, ветер резко стихает. Кадр кивает и ухмыляется, затем чувствует волну, идущую от меня. Он улавливает, что у меня внутри есть что-то большее, чем снаружи, это было его первым его ощущением там, на углу. Неожиданно кадр начинает кивать энергичнее, искренне и по-мальчишески приговаривая:
— Ништяк. Впишешься у мена, там нормально. Музыка есть, лимонник китайский, ништяк.
От сгоревшего баяна в киоске стало не продышать.
— Увидимся на углу, часа через два, — я вышел на воздух.
Город сдвинул своё время и два часа для меня открывали целый день. Меня нёс самоуверенный автопилот. Я вышел из сломавшегося троллейбуса, но не пошёл с пассажирами к ближайшей остановке, а вынырнул у какого-то здания с ощущением Успеха любой моей операции. Все обстоятельства, какие только я мог себе представить, сплотились в один послушный воле механизм, и этот механизм работал на меня во всех своих вариантах. Во мне горел Слог и сияло Слово, я пылал сотнями глаз и держал весь мир за яйца. Здание горело, и люди шли посмотреть на пожар. Я зашёл в здание напротив: этаж, этаж, корридор, поворот, у двери стоял какой-то тип и я понял, что он пользуется моим моментом. Это был человек лет двадцати восьми, в синем плаще. Он трудился у запертой двери. Я встал за его спиной. Он почесал затылок, обернулся. Наши разогнанные взгляды скользнули и бульон корридора застыл в хряще событий.
— У тебя ножа нет? — спросил человек со смешком.
— Держи, — я протянул ему узкую чёрную спицу, загнутую с обоих концов — крюком и клюшкой. Приспособление для различных автоматов, пожирающих монеты и жетоны.
Человек открыл замок и вернул мне спицу. Мы вошли в небольшую узкую комнату. Чиновники умчались смотреть на горящих соседей, где-то цокали каблуки женщины. На слух, ей за сорок, с коровьим задом, блюстительница порядка, старая пизда… свернула на лестницу. Тип в плаще побежал к окну и стал ломиться в маленький сейф, крашеный белой краской. Я же открыл выдвижной ящик у ближайшего стола и увидел там, — под дамской массажной расчёской и носовым платком, — красивую совокупность денежных знаков. Я поднял глаза: тип нервно рыскал в дальнем столе. Моя рука плавно зацепила бабки, положила их в карман пальто и снова повисла вдоль тела. Я постоял немного, потом повернулся и вышел прочь. На лестнице в меня вцепилась взглядом опомнившаяся вахтёрша, но я зыркнул своими закислоченными глазами по её мелкой сути и она побежала куда-то, по старушечьи причитая о пожарище. Я вышел на площадь и часы на стеклянном универмаге звякнули двенадцать. Сев на скамейку в прилегающем к площади парке, я посчитал деньги. Сумма устраивала моё двухдневное пребывание в этом месте. Мимо шаркал старик в вытертой военной шинели. Он остановился напротив меня и стал пялиться на мои ноги.
— Что? — спросил его я, как можно ласковее. — А? Батя?
Старик крутнул головой, как-то дёрнулся было ко мне, но потом резко кашлянул, смутился и попиздил дальше. Я закурил и сел поудобнее. Что-то было здесь, что-то ещё. Я наклонился вперёд и уставился себе под ноги. Сигаретный дым попал мне в глаза, и сквозь ядовитую слезу я начал въезжать, что прямо под моим взглядом мерно дышит на асфальте, блестя карей кожей и стальным ртом славный живой и многообещающий кошелёк. Я взял находку и пошёл обратно, на площадь, на ходу считая очередные башли. Ровно половина украденного в несгоревшей конторе.
Солнце улыбалось из-под ног латунными лужами и я вдруг вспомнил, что влекло меня к району пожара. Именно у несгоревшей конторы ровно год назад я встретил одну молодую выдру — нимфу с острыми буферами. Она работала на том же этаже, где я с незнакомцем сегодня обчистил кабинет. Год назад она трахнула меня в своей однокомнатной квартире. Сказала, что будет ждать встречи. Я уехал и через пару месяцев забыл. Но, всё же, хуй — не грабли и иногда его память острее и твёрже мозговой. Выдру я не встретил, но был с лаве. Я решил разъебаться с обстоятельствами дня и выкинул на хуй кошелёк, бабки сунув в карман. В троллейбусе была какая-то ебня: на предыдущей остановке, видимо, хватанули за жопу юного щипача, но он потерялся, — теперь шли гугнивые базары по поводу кошмарных времён. А щипачи были всегда как подтверждение не только постоянства времени, но и даже его отсутствия. Этому типу людей вполне хватало узкого, тёмного и родного пространства чужих карманов, лопатников и мешков. Там, как в Вечной Пизде, под всегдашним мужским лозунгом: «на каждую хитрую жопу найдётся хуй винтом». Это была пауза обычняка перед толчком новой прухи, в этом злоговённом рогатом автобусе. Винтовая воронка заглотила меня, когда я выползал из троллейбуса, — я понимал, что сам подстёгиваю себя и всё пошло-поехало. Я тёк по кривым синтетическим улочкам, всё было ненастоящим и ни хуя не стоящим, пороги, ступени, дверь, я тяну руку с деньгами, струя горячего воздуха лезет на затылок, кто-то прошёл сзади, крылья в лицо, перепуганные зенки голубя, я получаю кислоту на длинном совке, вынырнувшем из мрака за дверью, пути нет, я уже вместе с типом, мы говорим о чём-то, трансформируясь сквозь стекло и камень города в дерево и песок его квартиры, я вижу диван, покрывало, свистит чайник, тип говорит, что он взял план, взял плана, прикинь, там такая возня, меняли на мак, на мак, мандюки ёбаные на хер блядь пополам, ты впариваешь, ебануться, да тебя прё-ё-о-о-о-т, ты чё! Ты чё-то побелел, ты как вообще? Попустило? Накатывал? На понты?.. Окно ходит вверх-вниз, я пью у типа чай и въезжаю, что все этажи, уровни, белые корридоры с неживыми пейзажными тварями, всё это, сваленное в кучу мозговой коры, непортящееся в земле, уходит и я уже в центре своего рассказа, а тип слушает, забыв о белом:
—… и я дунул с ним прямо напротив этой общаги, где жил. Через пару минут меня вырубило, убило насмерть и он стоял и держал меня на ногах, кипишуя и повторяя одно и то же: «Не гони, братуха, не гони, не гони, братуха, не гони ты!», а я поехал по неживому, он на колени и — пальцы мне в пасть, я очнулся, думаю, нахуя? Проблеваться? Не выкатывает, а потом врубаюсь, что он цеплял меня за метлу, думал — мне пизда, а в окна палят, ты прикинь, я очнулся второй раз на полу, в каком-то цементе, знаю, что сейчас он мне поможет, мой дорогой, родной, до хуя повидавший братуха, а после попускалова наедет тактично, забирая всё то, что отдал мне, спасая моё тело. А нас спалили во все шестьдесят ебучих окон голимой общаги. Бежит мусор со второго этажа, маленький, полный, в спортивных штанах, за ним — ещё какие-то тени, чуть ли не с крюками, петлями да косами, ну, думаю — чума! Дождь шпарит, мы порожние, пакован и гильзы пущены по ветру, трава вся в нас, зонт валяется в луже, мы полустоим под навесом, — летние деревни сияют мытыми окнами, в избах темно и, — мусор подлетает и я не верю, — и в каждой на печи ебутся голые люди, такие странные, русские, почти не живые, — наручники щёлкают, у меня перед носом мои руки в стали, это, блядь, ты жаришь кашу по ночам на кухне? Ты, блядь? Ты!!!! Кукнар варишь?!!! Наркоман!!! Ты, блядь, ты?!!! Меня никто не пиздит, куда-то иду, замечаю, что иду один. Братуха, родной, дорогой, экзорчиститель душ, ведущий вампиролог планеты, пловец в океане фальшивого СКВ! Замели? Наручников нет и я лежу на кровати вниз рылом, красные жалюзи, как железный занавес от света дня. На другой койке — братуха, в добром здравии, проповедует дианетический материализм. А потом… да ты… давай прихавай или забодяжь раствор… что?.. ни хуя, щёлочи не надо… на… давай, что?.. я, я конечно буду, сколько времени прошло… а-а-а, блядь, ладно… схавай так, две дозы… две?.. ты — две.
Чайник остыл, за окном ещё светло, тип ушёл на кухню, я изучаю комнату и вижу омуденную тучу в окне, посреди чистого неба, а после мы уже придавлены приходом, но я начинаю искать его глаза и вытягиваюсь на уровень речи, схватив его за холодное и скользкое запястье. Приходит какая-то женщина, тип отмазывается беззлобно, но по наглому, на знакомых добряках, сияя стёклышками глаз. «Секс Пистолз» из угла, где стоит колонка — «я антихрист, распроебись оно всё в сраный осадок!». Тип прыгает на диван, а я уже мчусь, чешу языком, пизжу, пиздабольствую, гоню, леплю, говорю, делаю, словно это — вся Вселенная в один миг, я ничего не должен, я никуда не спешу, я играю в самом себе себя самого и всё молчит. Я:
— Ты же не знал всего этого. А я могу сказать, что знал. Потому что сознание — это не самое крутое, поверь мне. Сознание — это принцип, типа женского пола, или воды — текучая, бесформенная и гибкая вещь, ей придаёшь форму и она течёт — работает. Ну, представь, ты сейчас мыслишь, как ты, ну, или, как ты под кислотой (тип ухмыляется, я облизываю сухие губы…), я мыслю, как я, при этом я говорю — я тебе говорю, а ты слушаешь. Можно думать, как президент всей хуйни, как базарная баба, главное — задать образ мыслей. А сознание само всё построит, это его работа — вестись на волю, контроль и подачу идей. Теперь следующее — кто подаёт идеи и пасёт это сознание?
— Ну, я.
— Ты. Я. Каждый. Но кто же это? Ваня-Петя-Маня? Это имена, и каждый под своим именем думает про себя только так — «Я». Это — я. Это — мне. Это — не я.
— Ну и чё?
— Так это одно и то же. Ну, например, можешь ты хотя бы под приходом въехать, что мы с тобой — одно и то же, ОДНО И ТО ЖЕ, и называется эта хуйня у нас одинаково — Я! Ну, прикинь?
— Ну, могу. Это понятно.
— Ну?
— А на хуя? Это просто с детства привыкаешь себя называть я, потому что пасёшь там, у родителей, у всех — то же самое, и — себе. И какой понт?
— Ну, прикинь, а если я тебе расскажу, что пару лет назад я, — вообще хуй знает кто, — встретился и скентовался с одним вариантом, который въехал в эту фишку, что мы с ним — это я и я, ну — одно я. Типа эго, понимаешь? Никто, как бы, ничего при этом не потерял. Мы обменялись опытом, ну, просто попиздели обо всяком, удолбались вусмерть, всё такое, а он — писал рассказы, стихи, короче — занимался литературой. Прикинь. Я читал его рассказы, это даже не то, что рассказы, а так — писанина, мысли, чисто, образы. Короче, эссе. И что? И то, что я там сначала прочитал свои мысли, те, что я ему протирал, а после вообще — пиздец, увидел себя там, ну, как если бы я это всё накатал. Ты въехал? Я типа зарядил своим зарядом и он в нём покатил за собственное я. Я думаю — ни хуя себе, тип на меня повёлся, пошёл по стопам (тип смеётся, но чует животом, что это относится и к нему, ко всему живому…) и не жужжит. Но, если так вдуматься, то и я всегда держу в себе некоторые его слова, помню о его мнении по поводу этих вещей, хотя могу внешне и не вестись, да и вообще… Понимаешь, особенно сейчас, под белым, я тебе скажу, что это правда, так и есть — одно Я на всех, в натуре. Вот это ебать-телиться, коммунизм! (мы смеёмся, глядя глаза в глаза…) Я знал, что встречу в этом городе такой вариант, как ты, что впишусь, и поехал по памяти к одной блядушке в контору, там случайно два раза надыбал гроши (снова смеёмся, а комната слегка кренится, как каюта теплохода…), потом, представь себе, беру четыре дозняка, меня прёт как-то странно, знаешь, попустит до обычняка, а после — как накрыло в три хуя — пиздец, я выхожу на остановке и чуть не наедаюсь грязи — мусорской патруль, пять лбов и все на меня с каким-то диким наездом, я не въебурюсь, что у них за прикол, но чую — если буду работать на раз, меня ни хуя не повяжут, а если и начнут, главное — скинуть всё говно по первой категории. Ну, прикинь, я раскрываю рот и, не слушая их голимые затирки, прочухиваю им чернуху насчёт того, что в этом голимоватом городке творится полнейший бардак, горят дома, среди бела дня в троллейбусах орудуют карманники, и тут меня спасает баба с лукошком, она начинает гнать, что, мол, да, куда смотрит милиция, ворьё тянет последние гроши, сука, ждёшь троллейбус 40 минут, 40 минут!!! И в ём тебе режут любимую авоську и забирают последние ёбаные копейки, это что — демократия такая теперь, да? Мужики спиваются, зарплаты нема, я токо шо из этого троллейбуса, да 53 маршрут, да видела вора, видела… и в таком духе, берёт всё говно на себя (тип довольно ухмыляется, я продолжаю…), а я иду дальше, весь в дозняках, в бабках, под кайфом, и я знал весь расклад наперед, просто не помнил, прикинь?..
— Типа, всё на автомате.
— Ну, да, типа того… Эта вот память, где всё есть. Я тебе рассказал, ты что-то запомнил, а если рассказал кому-то дальше, то уже вряд ли забудешь. Ну, к примеру, в зеркале отражение исчезает, как только ты отойдёшь, но у тебя в памяти оно не исчезает, хоть какое-то время, а зеркало — там ведь тоже свои дела, эти атомы металла, в принципе, для света между атомами есть охуеть сколько пространства, ведь скорость света дохуя больше, чем скорость звука, к примеру…
— Ну я знаю весь этот торч…
— К примеру, чем ты для меня не зеркало, и литератор, кореш мой? Есть моментальное отражение, есть внутреннее — это вроде как образ. Ну, да, да, и я для тебя тоже зеркало, это всё ясно. Просто я взял отражение, как принцип — а зеркалом может быть вода, полировка, стекло оконное, там, глаз человеческий и вообще сознание, эта нематериальная жидкость, прикинь, течёт прямо из матки ручеёк и до самой могилы парится со всякими отражениями, страдает, его глючит, его кто-то грузит, прессует, он попадает куда-то, вся хуйня эта, под названием жизнь. Отражение в сознании — это крутая фишка, потому что в сознании есть часть памяти, той самой, когда автоматом живёшь и как бы всё знаешь наперёд. Потому что сознание западает по всякому увиденному отражению на всю жизнь. Это память без конца и края, я когда въехал в это дело, я прихуел, отвечаю тебе, братан, посмотри на меня, ты говоришь «не гони», но я не гоню, это всё хуярит на автомате, и сознанием управляю Я. (Пауза… тип опускает горящие глаза, он чем-то недоволен… я знаю чем и знаю, как выкрутиться — именно автоматом, мой любимый средний читатель…)
— Ты? — наконец отзывается тип и лыбится, уже как-то кисло. — Та ты чё!
— Я. То самое, что у всех катит за его Я. Его — Эго, хуё-моё, я же говорю, оно одно на всех. Чисто, Я как кто-то один. А может это Господь Бог? Ты, как — верующий?
— Не знаю.
— Ясно. Слышал о перерождениях, как ты был раньше рыбой, или деревом, или самаркандским эмиром, типа весь в гашише и кальянах? Но этого же мы не помним! (Я перехожу на охуевший высокочастотный шёпот… тип, садится на колени и смотрит на меня, кивая головой…) Ни я, ни ты. Но зачем это придумали? Многие ведутся и — начинают вспоминать. Одной бабе вспомнилось, как она была мартышкой в прошлой жизни, — да-да, это такое удивительное ощущение, ты маленькая гибкая обезьянка где-то в Голубом Ниле, и тебя ебёт крокодил.
— Гена, — кивнул тип уверенно, вспомнив что-то своё.
— Кстати, у животных нет конкретного Я. У них, видимо, супер-общак в этом смысле, потому в вопросах еды и ебли — каждый сам за себя. Так вот, сотни, а может и тысячи ведутся на протирки о перерождениях и вспоминают! Какая нахуй разница — было или не было, ебля в ниле или вздрочка на айсберге — ты уже помнишь это и пиздец! Ну, так ведь?
— Так это прогон! — тип решает возместить количество выслушанного количеством сказанного, я, улыбаясь, слушаю. — Это прогон и провокация. Так я могу вспомнить что захочу.
— Точно! — вставляю я и затыкаюсь, он продолжает.
— Это не память, хуй его знает… прогон, тогда получается, что тебе хватит напридумать себе любую хуйню, весь мир даже — и что? И всё. Ни хера не выходит, я знаю все приколы с ментами, я наезжал на патрульных и даже обламывал их, но и меня пиздили в отделении, ебалом об пол, да мало ли какая хуйня… вон, у меня на глазах мой отец повесился, три года назад, так это я помню в натуре, блядь, я же не впариваю в то, как можно сделать его живым, или ещё каким угодно. На хуй надо, если это — ПРО-ГОН?
— Да это всё, — я развожу руками и описываю идеально круглый шар, сверкаю глазами и округляю губы. — ПРОГОН. Всё — гониво, ты же знаешь, как под приходом бывает попрёт — и ни хуя нет, ничего не имеет значения, только ПАМЯТЬ где-то в хвостах говорит тихо — это смерть ненадолго, скоро тебя попустит и ты оживёшь, более того — ты запомнишь, что был за приход. А приход — вещь нематериальная, его можно обломать, но украсть — нельзя, ну, или скажем, почти нельзя… (я смеюсь и тип понимающе ухмыляется глазами…) Компьютерную память можно стереть, правильно? Ну, вот, и с человеком вроде так же — скопытался и нет его памяти, но есть память о нём. Конечно, этого мало, почти всегда этого слишком мало. Но, брателло, если есть компьютерная сеть, то память может размножаться, въезжаешь? Наши мозги — это суперкомпьютер, ты же давно торчишь, ты это знаешь, согласись. И общение — это сеть. Все мы в сети, все — дети своих родителей. Ебёмся, плодимся, дети подрастают и им в голову лезет охуеть какая еботня, и они запоминают. Сеть человеческих компьютеров растёт и ширится. А зачем? Я понимаю, что каждому невозможно разжевать, что к чему…
— Это, если ты, в натуре, знаешь что к чему, — перебивает меня тип. — Давай я переставлю пластинку и надо поставить чайник. У меня лимонник китайский… Ты чухаешь, шо радио, под винтом, небось тоже несёт? Охуеть, ну ты и кадр, прямо профессор.
— Я философ (делаю серьёзное лицо, по честному смотрю на него…) Я метафизический работник слова. Эм-Эр-Эс.
— Га-Га! (тип показывает мне язык сквозь ровные белые ряды зубов и удаляется…) Круто!
За окном темнеет и начинается дождь. «Продиджи» наяривают монотонный инструментал «Трюк» и я удобно выпадаю на диване, сплетая из каких-то ниток маленькую колыбель. Тип прибегает, убегает, приходит его кореш — Гена, кстати говоря; я сажусь и мы с Геной начинаем базар о погоде, о дожде, взявшемся хер знает откуда. Через спрессованный ком движений и слов я прорываюсь в синтетический мир реальности и пью чай с лимонником. Мне привставляет, особенно, когда Гена раскумаривается хорошим драпом, который подсуетил мой тип… прикинь, нездоровые фурроры, типа ты заебал бегать туда-сюда, мен на мак, мандюки ёбаные, сука, блядь, за драп по двенадцать корабль, сука, с такой вознёй, бляди…
— Да ладно, не грузи, — отвечает Гена и выпускает большой столб дыма. — Драп нехуёвый.
— Ну ни хуя себе, — мой тип еще вспоминает прошлое. — С такими раскладами, я бы взял лучше у Фомы. Он мне пятёрку должен… (Я сижу молча и слушаю…)
— А вы уже вмазались? — Гена крутит пятку. — Чё ты суетишься, взял же. (Лицо Гены меняется, отекая вниз и расслабляясь, глаза ползут в стороны — мелькает морда рептилии… крокодил… самодовольный бандюга…)
— На кишку кинули, — тип смотрит на меня, но всё же отказывается сказать нечто вроде «а это — уматовый кадр, приехал, философ метафизического слова, грузит шо экскаватор». Тип немного боится Гену, но я вижу крокодила насквозь. Боятся не таких, как он, но множественного их числа — шоблы, компании, тупого дворового клана гангстеров-дебилов, в сущности таких милых, простых ребятишек, которые и могут-то в жизни всего — отпиздить тебя или по максимальной глупости — убить. И раскумаривается всё их мясо с трети моего дозняка, потому что мозги ни хуя не работают, хоть вагон дряни в них захерячь.
— Так вот, — продолжаю я. — Каждому не разжуёшь, народу дохуища. Значит надо во-первых: или придумать, как это сделать сразу всем, типа — прикол с властью. Но власть — это инициация, ну, в смысле тебя она ме-ня-ет.
— Меня она те-бя-ет, — тип прихлёбывает чай.
— Совершенно верно, — я мельком взираю на Гену, он тупо слушает, музыка сама собой делается громче, дождь за окном совсем охуел и ревёт, как лось без лосихи. — Во-вторых: если все людишки — это одна родовая сеть, то можно найти способ, чтобы запускать своё отражение по каналам этой самой общей памяти. Типа, ты вдруг вспоминаешь то, чего вроде никогда не знал. Это может быть во сне, в бреду, под приходом или на обычняке — без разницы, если это, в натуре, МОЖЕТ БЫТЬ. По цепи памяти, как электрический импульс. Так и с оргазмом, ты кончаешь и получаешь удовольствие и одновременно воспоминание о нём. Мы же не можем кончать всю дорогу ежесекундно, для этого есть непрерывность памяти. Знаешь же это, когда ебёшь бабу в первый раз, о матери как-то и не помнишь. Типа, просто — занимаешься любовью, по-настоящему. Хуй, Пизда, Ебля. Но ведь все мы любим свою мать, мы из неё вылезли и питались её молоком. Неужели нет памяти об этой родной, буквально твоей Пизде? Всё это есть у нас внутри, у всех. Сам понимаешь, мы даже материмся этими воспоминаниями. И Хуй тоже здесь, туда-сюда, хопа! — спустил и покатили зародыши. У зверей (я глянул Гене в лицо, он втыкал, как слепая горилла…) всё прёт напрямую. Это общая память — и есть сеть, куда можно запускать буквально самого себя. Прикинь, какой тупой и странный прикол, да??? (Пауза… Мы молчим…)
Гена встаёт и собирается уходить. Пригрузился до отвращения.
— Там же дождь, — иронично бросает тип. — Пойдёшь что ль?
— Та мне надо, — Гена с вынужденным презрением суёт мне вялую пятерню, знак бессилия и непонятной глубокой злобы, я очень вяло пожимаю его лапу, дождь гремит, музыка подыхает в конвульсиях ритма, я разогнан и мир сквозит мимо меня, как в поезде, идущем за пизду, в хуй знает куда, дальше, чем домой.
Тип возвращается и вяло предлагает курнуть, хотя в его глазах теплится знакомый огонь внимательного возбуждения.
— Потом, — отмахиваюсь я.
— Пиздострадатель подъебнулся! — радостно заявляет тип и начинает что-то искать, перекладывать, шуровать под столом и шкафом.
— Не понял, ты о чём? — я встаю с дивана.
— А-а, так.
— Я пойду на балкон, — ноги резиновые и мягкие, чуть скрипят. — Там навес есть?
— Есть, иди.. И-и-и-и-и-и-д!…
Дождь захватывает меня, я закуриваю, делаю две затяжки, но сигарета не в кайф, в гортани — древесная тошнота и я пуляю огонёк с белым телом в плотную Ткань Дождя. Я вижу это: чёрно-прозрачные нити воды, всасываемые землёй из неба с силой гравитации, шипение контакта струй и почвы, я на балконе, смотрю в лицо Мокрой Матери Влаги, оно зыбко, но похоже на каменную маску, её губы шепчут мне странные созвучия, ш-ш-ш-а-ха-ти… и-и-о-о-оу-ш-ш-ш-ш… х-х-х-а-ао-о-у-ш-ш-ш… не-е-сс-с-м-мо-три-и… шу-у-у… сигарета ещё медленно летит, кружась и шипя… и-с-с-с-х-х-о-од… дыма не видно, но её веки, как губы дуют мне в глаза сырым и чёрным воздухом, «заткни ебало, сукоедина гнидозная!!!» пьяным баритоном с верхнего этажа — прямо в дождь, ковёр воды ходит, как тело вечной блядки, как кадык созревшего самца, в вечном ритме сладкого ЁБА. А что? — решаю я молча, — объявив маты табу, людская компьютерная сеть хоть как-то стремится обезопасить материю, не впускать в резервы Памяти сметливых взломщиков с «хуями» и прочими фомками. Я не хакер, не сталкер, не учитель — я просто М.Р.С. в этой сети. Я смотрю прямо в воздух, наполненный водой, воду впитывает земля, чтобы после огонь вернул влагу в воздух. Я, как исламский лидер, смотрю, как картина мира степенно сворачивается, — х-х-х-х-т-оппп!!! — окурок шлёпается на асфальт и дождь обрывается. Время — это лишь способ контролируемого существования сознания. Ум озабочен своими отношениями с органами чувств, уму некогда. Но в «Бардо Тхёдл» я читал о трёх признаках смерти: 1) земля в воде — тяжёлое тело идёт на дно, 2) вода в огне — неподвижный холод оцепенения превращается в кипящий жар, 3) огонь в воздухе — распыление частиц сознания вслед за распылением тела. Я лазил по трём ступеням и мертвецки жив. «Удача, которая отметит все ваши дела, уже стоит на пороге. Действия пока преждевременны. Продвигайся вперёд осторожно и обстоятельства будут улучшаться день за днём. Желание вскоре исполнится. На пороге — счастливый период вашей жизни, ждать которого осталось недолго». Гексаграмма 64, равновесие, «Ицзин». Моя вечная гексаграмма, хвост Уробороса.
Средний читатель, я понимаю твои чувства и твои мысли, если, конечно, ты читаешь. Я хочу поболтать с тобой ещё. О чём? О том, что я — главный персонаж в тексте-потоке любого из авторов, меня творит разум и дух писателя, и я, действующее лицо на бумаге, суммарный образ букв, строк и знаков — подаю пишущему сырой материал, передаю себя — издалека, из мнимого пространства событий, которых НЕ БЫЛО, но которые ПОМНИШЬ, как происходящее с тобой, в момент чтения, СЕЙЧАС. Я нужен пишущему, пишущий так необходим мне, читающий — потребность для нас обоих. При всём при этом, — пускай все басраны получат свою взъёбку, — у нас у всех общая сеть сознания. Общее Я. И кто есть кто, когда здесь лишь Некто? Да, средний читатель, да, да… мы с тобой теперь знаем и клали на это. Я же вместе со многими, даже, когда кончился Дождь. Теперь ты впетрил, что ничего среднего не существует, не было и не будет НИ-КО-ДА. Читаем друг друга, всё про нас. Впереди пылают голые вены и жадные отсосы хуёв, но ты уже не ведёшся, читатель, ведь ты больше не средний. Не средний, нет ничего среднего, потому как нет разницы. Апрель. Великая Среда. На Руфа — дороги рушатся.
Ну, вот. А дальше тоже кое-что было. Не стану заёбывать пересказом моей дальнейшей беседы с новым знакомцем, там ничего интересного. Вместо этого предлагаю фрагменты рукописей моего корешка-писателя на родственную моим базарам тему. Думаю, никто не обидится. Главное же во всей этой канители — не проебать самый цимус. Погнали.
Я знаю, что я знаю. Понимание того, что всё возможно понять — это всё равно, что быть тем, кто ты есть или жить своей жизнью. Я цельный и в этом определении я целиком. Определяю троичность реальности: мои отношения с миром — экзотерия, мои отношения с собой — эзотерия, суммарное отношение к миру как к себе и обратно — аутотерия. Условный неологизм выработан мной, как жирный антрацит из сверхглубокой шахты одной на всех Вселенной; антрацит старый, древний и хорошо забытый. Обыденное оценивающее сознание, с его консенсусной формой общения и распространения — это экзотерия; постоянное и по-звериному скрытое бессознательное, с его образно-знаковой продуктивностью и волей в форме биологического желания — вот она, эзотерия; сверхсознательное поглощение системы контактов сознания с бессознательным, этот ненаправленный Поток, уничтожающий разницу — это аутотерия. Поглощение происходит как действие энтропии, как Выделение, пущенное вспять (экзотерически), или закольцованное на себя, в бесконечность-безначальность (эзотерический ноль). Аутотерический Поток — это излучение, это принцип света даже не на фотонном уровне, а на уровне существования осознанности себя, ощутимости любви — как смерти, и войны — как любви. Этот Поток — уже не сознание, не бессознательное, не эмоциональный фон и не иллюзорный фундамент, это ничто, потому что оно превосходит что угодно, существует до и после, и просто включает в себя феномены, принципы, идеи, потоки, аутотерии, истерии, мистерии, критерии, запоры и феерии. Третье, как общность первого и второго. Мир — это я, это больше, нежели «моё представление» или «моё волеприложение». Сам себя создал, сам себя определил, себя инициировал, провёл через себя же — через свой страх, совесть, удовольствие, боль, соль земли, сахар правды, сам себя освободил от определения, от страха, от вины, от границ, сам в себя поверил, предоставил всё в свои руки, себя отрицал, себя принимал, себя же уничтожил, оставшись одним — тем, кем был, есть и буду есть былое. Таинство свершается в одиночку. Но это не то одиночество, от которого страдают и которое воспринимается ущербным. Всё, что наше — то добро. Добро не как возможность или усилие, но как рубеж или предлог, добро — как материальный эквивалент нашего духа. Между ними — знак равно, две параллели без кривизны и направления. Наше добро — это мы. А мы — это всё. Всё добро — наше. Он добр, ибо он — наш (свой, родной, такой же). Никакой собственности нет, никогда не было и не будет, потому что я здесь один и всё здесь моё — моё добро. Я добр — Я один — Я всё — Я свой — чужих и чужого нет. Об этом говорит каждая моя буква, каждая литера и каждый мой звук. Что бы я ни разделял по полюсам — это будет моим, это будет делением на добро и добро и так от добра к добру — это я, я как эзотерический ноль (Он), как экзотерическое время (нонец и качало), как аутотерический ЙА (Суммой всех разниц и произведением всех делений). Поэтические доказательства ничем не хуже и не лучше любых иных. Невнятные доводы равны логическим, они даже не родичи, они — одно и то же тело, общий корпус. Троица ест меня, я высираю Троицу, мы действуем количественно, качественно и по любви. Я призван, я назван, я признан, я познан, я узнан, Я — ЙА. Впезад или Нарёд, Вичего или Нсё, Э или Ы — без разницы. Бей зеркала, за счастье уплачено навсегда. О чём речь? Обо всём. Башня из костей, крови и протоплазменной каши — в небесную бездну. Башня состоит из иерархий: паразиты на паразитах паразитов паразитов… …паразитов. Это любовь. Общее добро, одно на всех, общий корпус, единое тело для Одного Духа. На Боге не попаразитируешь. Какие горести, беды и проблемы гнетут тебя, когда всё здесь — твоё, всегда и навечно, беспредельно и конкретно твоё, и когда ты не можешь ничего потерять, утратить и упустить? Какие несчастья у тебя с таким добром, с таким приданым? Устраивай химическую, психическую, мифическую свадьбу — невеста всё время была, есть и будет с тобой, буквально вплотную и дословно вплоть. Какие у тебя неприятности, если ты — это я??? Все проблемы, — всё на свете, — это лишь Вопрос Времени. А Времени нет, как нет ни проблем, ни денег, ни собственности, ни врагов. Время создано сознанием для того, чтобы разрешить вопрос: какая в тебе смерть, если я — это жизнь? Наличие любых ошибок — часть этой игры. Наличие любых правил в этой игре — часть смертельной ошибки. Экзотерически выражаясь, речь идёт об эзотерии. По жизни у тебя может быть одна смерть. Это вопрос Времени: как ты живёшь, если смерть — это я? Обвинения, оплошности, издёвки, игры, ошибки, вера, безверие, золото, дерьмо, перечисление вещей — это смета твоего добра, поделённого на ноль времени. Жизнь — это смерть, если ты — это я, кто бы из нас не заблуждался. Невеста готова и согласна. Аутотерически это всё только что (и всегда, и всюду) писал весь Мир, как всё ради ничего, как добро, найденное от добра, в его добрых кулаках, как Я — единое, единственное, единящееся и одно.
Это ЕДА.
ЕСТЬ и НЕТ
Я был нерождён и чувствовал себя живым миром. Я помню ощущения единого потока жизни, когда ещё не было материнской утробы вокруг меня. Я расползался по планете единой массой всех живых организмов и воспринимал каждое их движение, каждое чувство в один миг с ними, и ими был я, и заключал в себе бесконечные миры, сознающие, исчезающие, появляющиеся, изменяющиеся. Пришло время подниматься из тёмных вод огромному шару Солнца и меня обняла Тьма, я стал уменьшаться, сдавливаясь в огненный ком, я стал медленно проявляться, как одно существо, отдельное и конечное. Я оброс тканью мира и оказался в утробе. Я был копией Вселенной, там, внутри, и я должен был выйти. Окончательный Выход состоялся, когда Солнце стояло высоко в зените и воды блистали единым живым зеркалом. Я вышел, уплотнённой в миллиарды раз Вселенной и впечатался в плотный мир, продолжавший двигаться и жить, но теперь не мною, а — вне меня. Это — самая трудная для сознания стадия, когда я ищу себя, то, что называется Я, но его нет снаружи, нет внутри, я ещё не чувствую эти два больших, гигантских мира — Снаружи и Внутри. Всё вокруг перестало быть мной, одна частица из всей вечной массы стала именоваться Я. Чтобы она жила, я согласился на это. Это была потеря в лабиринте, это была история с очевидным концом, это был единственный миф на Земле. Чтобы жить, я раскрыл своё Желание, направленное на Мать, на её всемирное тело, и имя желания стало — Бог. Взамен новой плоти я отдал Память, окунувшись во Время. С плотью появилось Пространство — для поиска Источника, где Желание бы утолилось. Двигаясь вслед за Солнцем к закату, в океан, я создавал Время. Ради этого живого маленького комка, ради этого заново познающего и расширяющегося существа я забыл всё, я перестал знать, я прекратил видеть и быть, я спрятался, чтобы оставаться за Богом, я разделился на живое и мёртвое, на светлое и тёмное, на Есть и Нет.Солнце, прошедшее Полный Круг, погружается в себя как в Единственный и Вечный Источник. Я закончил Игру, я замкнул Круг, я познал часть в целом как целое в части, преодолев Время я потерял границы. Ничто не изменится, ТАК БУДЕТ ВСЕГДА.
СПРЯТАННЫЙ и РАСТВОРЁННЫЙ
Бог стал Движением Желания и спрятался за всем живым, размножившись и расплодясь по всему миру. Он потерялся за лицами в толпе, он укрылся в мыслях людей, он погрузился на самое Дно их снов и видений. Чем больше людей, тем меньше свободной памяти о Боге. Этому Принципу необходима Пульсирующая Система, чтобы, накопив энергию, высвободить её одним мощным толчком. Так возникли образы Апокалипсиса, последней битвы, финального жертвенного огня. Бог растворяется, чтобы вдруг проснуться и стать. Единым целым в сверхвспышке своего существования.А пока он спрятан во всём живом, лучше всего проявляясь в человеческом восприятии и осознании. Однако во все времена находились люди, ощущавшие Бога за ширмой своей жизни и называвшие себя им, и чувствующие себя Богом, становясь на этом пути из части — целым, раскрывая своё осознание сверх границ мира, воспринимая себя во всём живом по всему миру, в каждом теле, лице, в каждой мысли, тени, в каждом чувстве, видении, сне, в каждой букве каждого слова. Бог осознаёт и воспринимает себя именно так, пока Система Бытия Пульсирует в Бесконечности, и каждое Желание движется к своей Цели.
…Все люди, всё живое, вся жизнь с её чувством, осознанием, разумом предстаёт единым целым, дробящимся лишь по необходимости работы Пульса Мира, этих вечных циклов, вибраций, порождающих в организмах Земли как иллюзию, так и откровение. Осознаю, что мой отец — это я сам, зачавший себя для новой дальнейшей жизни; зачатие через мою мать, которая есть весь мир и одно с отцом; я сделал сам себя и родился юным с кодом бессмертия глубоко внутри, кодом, который передаётся из вечности в вечность по ветвям рода — единого дерева-организма, матери-отца; и этот код бессмертия движет моим желанием: жаждой жить, жаждой быть самим собой повсюду, где бы я ни был, жаждой всегда преодолевать смерть. Это вечное общее тело материи, ткань сознания, ток чувства, принцип любви. Но во мне — бессмертие рода, а значит вечность жизни — от воды, и Духа — от огня. Я должен пройти Путь, вернуться в свою Мать, родиться обратно. Течение жизни будет продолжаться по всегдашней схеме Закона. Для меня же открывается новый Путь, путь Духа — сквозь самоосознание. Этот путь аналогичен пути возвращения в Мать, но лежит над материалистическим восприятием. Всё есть Символ — и это ступени нового Пути. Любая женщина, любое тело, любая вещь — это Мать, охватывающая мир. Я возвращаюсь в неё осознанно, я делаю это сам, создаю сам себя в Огненном теле Духа, я нахожусь внутри, потеряв всё, потеряв себя, но после истечения Срока Сгорания Материала Я РОЖДАЮСЬ ОБРАТНО, просто оказываюсь на своём месте в этом мире. Это удивительная вещь — родиться наоборот при жизни, когда выходишь бессмертным в новом мире и в то же время это — тот же самый мир. Смерть и рождение, чёрное и белое слились неразделимо и стали одним Прозрачным Зеркалом, размером со Вселенную, с человеческое сознание. А человеческое сознание — это Река, несущая в мир колыбель с младенцем и уносящая Стиксом холодный труп. Сознание подвластно Духу, они не только аналогичны, но и постоянно соединены. Пар, вода, лёд сознания позволяют мне умереть внутри мира в себе и возродиться бессмертным Богом внутри себя в мире. Это один и тот же Путь, один и тот же Смысл, один и тот же Бог.
…Одно и то же лицо, одна и та же суть в неизменном количестве вариантов. Мелькают сакральные числа, сияют бесконечные звуки. Отличие детей от отцов обусловлено Временем рождения. Это Полный Год, от Смерти в Холоде до Возрождения под Солнцем, до Жатвы Урожая, до Застывания. Это диктат матери — Земли, приносящей плоды и уносящей отходы. Человеческий Всемирный Календарь Роста, Созревания, Плодоношения и Возвращения. Один Человек, но с лицами на Полный Год, чтобы жизнь текла и продолжалась, чтобы бессмертному Духу-Огню была предоставлена бесконечная Материя-Вода. Одно и то же.
СЕНТЕЦИИ НЕИЗВЕСТНОГО АВТОРА
Территория вокруг двух диспанцеров, — один из них онко, в другом туберкулёзники, — окружена большим больничным садом. Летом здесь были заебательские яблоки и вишни. Сад заключён в низкую каменную ограду. Там, где ограда примыкает к зданию онкодиспанцера, сидим мы, привалившись спинами к равнодушной и холодной стене. Нас двое и мы втыкаем в игру первого мартовского солнца. Нас круто прёт. Наступает момент, когда время сливается в одну бурую массу, плющится под градом посторонних глюков и исчезает. Тогда катят странные скопления фраз, так не похожие на воспоминания или чьи-то мысли…
—… со всего объёма тебе выкатывает чистого джефа на шесть полторушек.
—… гопоты, сука, блядь, конченые.
—… под белым.
—… прихавал я всего полтора, не, вру, два весла…
—… ага, мухоморы… Хуеморы!
—… растворителем. Фильтр на иглу, выбираешь весь слой и на хэш. Да, любую шалу. Можно спиртом…
—… кумарное…
—… такая фишка… да-а, ба-а-нка…
—… анестезия, блядь…
— Пошёл… пошёл-пошёл… пошёл, ап!.. ап!.. пошёл на спид проверяться в наркологию, не нашли ни хуя.. конечно смотрели! Все вены промацали, и в паху и на ногах… не, ни хуя, я свой центряк глубоко прячу, во, смотри… оп-па! Блядь, сплошной тромб…
Возвращение в мир честных и прямодушных теней, призраков безучастности, детей Ожидания. Всё зависит от Дозы и солнце тихо высвечивает алые паруса моих букв на серой кирпичной стене… мох покрывает треснувший фундамент. Речь медлительна и разборчива под натиском трещащих зрачков лежащего в голой полутьме.
— Заглотил четыре куба…
—… баяны по двадцать две копейки…
—… трескает по вене…
Унылая пятёрка летит в прозрачном летнем небе, а у телефонной будки стоит человеческое существо с дерьмом и грязью вместо мозга. Плачет синяя сирена.
— По бубырику… А вас скоко пёрло?
— Выпаривать до соли — это хуйня. Могу поделиться рецептом. Супертворожок Эйсид-Клоун для самоубийц! Нужна щёлочь…
—… и вмазываешься.
— Обвинтиться.
—… удолбан в жопу. Мусора такие: «вы чё, охуели?!!».
…Подцепил странную манду, ей за сорок. Не позволяла дотрагиваться до себя и сдрачивала мне по два раза на день. Сначала мне было поебать, — пускай работает, хуй с нею, но в конце концов мой мужской дух взбунтовался, дело дошло до барбитурной интоксикации, тогда я разрыгался как следует,
— Вполне… Ну… Я же говорю — датурой.
— Ширева нема, цыган накрыли.
—… и отъехал на хер…
—… химку?!…
—… раскумаривает не хуже, чем…
—… кропаль был.
Выеб эту тварь, как только смог придумать мой угасающий оебуневший мозг… она научила меня кое-чему, но, блядь, до чего это было противоестественно!
—… до-о-ху-уя!
—… пи-и-и-з-де-е-е-ец-ц-ц…
—… убитый…
Розовый мрак. Влетает Щедрый Еврей вместе с мусорным ветром и ефрейторскими пёздами, кое где сохнет пивная пена и умирает плоть ностальгии. Щедрый Еврей орёт:
— Моих лучших друзей превратили в навоз! Я отдам жизнь, чтобы воскресить их, или хотя бы их структурные копии!
—… стало нас попускать часам к трём. Прикинь?
—… кайф бешенный.
—… паркопаном. Вторым.
У меня крайне редко. Бредделирий. Я вообще если уже а то и так до самого ещё бы очень ну естественно.
—… спиртом этиловым обычным.
— Всё-о-о-а-перемешало-о-о-сь-перемести-и-и-ло-о-о-о…
Еврея сбивают с ног мусульманским ковриком, вяжут руки-ноги и ставят свечку за здравие прямо в жопу.
— Дело сделано, — сказал Слепой.
—… на отходняках желудок, сука, в дулю скрутило.
—… под кашей и, конечно…
—… молоко.
—… тяга, знаешь, фенобарбитал и…
—… ангидрид уже по трояку!
Групповой секс. Бабы переждали приход, а потом им — лишь бы музыка не останавливалась, ноги в стороны и ебаться бесконечно-бесконечно-бесконечно. Лица у всех, как широкоугольником отснятые: губы, нос — остальное сзади. Лбов не видно. Шершавые резиновые пальцы сплетаются. Хуй стоит как-то безразлично в одиноком белом пространстве. Пластмассовая мягкая вагина, влажная и горячая, но не раскалённая. Язык во рту, как толстый бугристый червь, елозит корпусом о второго червя. Ни света, ни тишины — аморальные люди на грязном полу, вьются, автоматом совершая привычные жесты ебли и общения с помощью жестов. Шприцы валяются по столу пустующими карандашами. Кайф вписан в синие дома и за окном — неясная хуемотина. Нет желания жить и это приближает отходняк. Медленным рывком вскочил на ноги, заправил баян и догнался по мышце половиной. Какая разница…
—… а он смотрит на меня вот такими глазами и плачет. Толик, говорит, Толик, я, блядь, умираю, честно. В натуре, говорит, сейчас умираю.
—… под кожу…
—… приход?
— Я знаю, что я гоню, но ты послушай, послушай, послушай…
— и пошёлпошёлвсяисколота-та-та-та-та…
—… винтовые все такие…
—… по хую!
…мудоёб пиздоватый! А кентик съехал в Израиль, прямо в Тель-Авив. Там лето, теплынь, пляжи, а еврейки молодые — такие смачные, сука! Он погнал по биксам, ошивался в самом блядовском районе, переебал всех симпатичных загорелых дырок — они велись на его безумную самцовую тягу. Да, по бабам ему прифартило под конец. А потом обдолбился настоящим, чистым кокаином и упал с крыши какого-то блядушника. Лежит голый на белом от ночных фонарей асфальте, посреди этих коттеджей и строений в стиле Баухауз. Кровь пятном, зубы наружу — и вся любовь…
— План. Малк. Танезт. Эреуфедрол. Первитин петивир редододр-р…
— Водка с реладормом. Плавали там в бассейне. Это был кайф! Представь, ночью, фонари розовые и чёрная вода.
— Авиаинститут.
— Напились.
…весной, в театральном туалете, под фиолетовым кайфом, молодые педанты отсасывают друг у друга, самый молодой начинает блевать мимо унитаза, самый старший еле заметно улыбается, глядя на его рвотные судороги, и туалет озаряется внутренним мерцанием красных кристаллических решёток, наэлектризованных до жёлтых искр, невидимых убитыми надезодораненными пидарами, весной, в мужском нужнике…
—… полкуба воздуха.
—… его машиной двинулся…
—… бля-я-а-адь!
—… манго.
—… через раствор можно. И кранты.
—… заряжаешь баян и смотришь, чтобы вся эта хуйня…
—… по хую!
—… тромб… ха-га-га-вмаз-ка!..
—… гониво… послушай меня, я тебе-бе-бе… Бе-бе…
— А-а-а-а-а-а-а-о-о-на дозняк, а выхода…
— Ю-ю-ю-у-у-х-х-х-хуй его знает…
— Э-э-э-е-е-о-о-о-м-м-м-может, ганджик?.. Ы-ы-ы-и…
Чужие элементы, как мои собственные, как метод отогнать депрессию в пятый угол. Золотое сечение. Иоанн Безглавый.
— Под циклодолом, убойным дозняком, говорю тебе.
—… с димедролом ништяк, колбасит уматно.
—… и схавал плиту теофедрина…
— Насмерть.
— Убило, блядь!
— Галоперидол?
— И отъезжаю…
— Кислота с кодеином, всё — в бархатных чехлах.
— Банка и ещё…
— Я знаю, это гон, но ты слушай, ты…
— Догнаться не мешало бы…
— Бошки коцаные.
Восприятие чистого кислотного характера. Индифферентность ко всему, при этом всё законоустройство на твоей стороне. Всё объясняется этим, это объяснено во всём. Можно понять всё, что угодно. Когда оно естественно. Его можно очень быстро понять. Когда оно равносмысленно с прочим. При всём своём безразличии, когда не судимый никого не судит. По ту сторону какого-бы-то-ни-было-закона-. Всё способно быть объектом этой любви. Когда это течёт потоком, насквозь. Даже осознавая, что это за любовь; возможно, крутейшая, совершеннейшая ложь, или зло, или повод, или способ. Закон охраняет, каким бы ты ни был. Главное — понимать это словесно. Когда всё дословно. Если что-нибудь голословно, бесспорно или бессловесно. Молча или в голос. Согласен со всем. Невридим. За тонкой леской обычного кайфа. В самом центре периферии. Всё заложено. Всё — залог.
Время сплющено и устранено синтетическим бело-серым шоком. Атропиновые ходы заложены эхом безвременья и потери. Но потеряться — значит пропустить Нечто. Вперёд, скорее, не отходи от жидкой черты! Времени нет, всё поблизости: род, дом, двор, дети, рост, гормоны, среда, фазы мозга, обмен, интроверсия, мимо-мимо-…, те же лица, девушка со двора, девочка со двора, уже взрослые, нет, ещё, нет, всё рядом — цветы, водка, драка, магазин, двор, дом, дом, всюду асфальт — под руками, на губах, в крови, во дворе, дома, одно небо, колпак неба, одна стена, грань построек, транспорт — он движется, всё в комнате, все дела, вся Вселенная, всё бесплатно, транспорт — бесплатно, солнце — бесплатно, мимо-мимо, без конца и начала, никто не поймёт, сквозь эхо видимости не видно ни одной живой души. Душевная синтетика, до слёз по шершавым щекам, до дактилоскопической плоти, безразлично и до странного безучастно, на тихой лёгкой дикой Нечеловеческой Волне, как андрогинный ангел, из хлопьев, пены, молекул и звенящего нейтрино, глазамидодыр, Колобком в пасть петли, стогом игл, притягивая бездушное существование стимулированной психики, обкислённой тяги жить и вечно кружащегося на месте (без времени) Духа, о — это оно самое!!! И всё лежит под рукой, двор, аптека, скамейка, девушка, всю жизнь одни и те же люди, бабы, родня и друзья, все — одно и то же, кому же охота уезжать, а если и уехать — ну что там иного? Встретишь же своих, тех же, как и обычно. Нет планов на будущее, нет дел, нет незавершённости, выпадаешь ПРОСТО НА ЗЕМЛЕ, как все. Как всё. Это материя.
Это материя.
Я стою и смотрю, прикидываешь?!! СМОТРЮ. Всё оно — там. Тут здесь. Вот оно, я не отличаюсь, хотя обращают внимание. Мой взгляд. Он понимает и притягивает, а потом — понимает. Понимает на ходу, притягивая. Это не сон. А там — все точно такие же. Ходят так. У нас — одно резиновое общее тело, тесто, обширная зона жизни. Я думаю, как они все. Я — это они здесь. Моё тело, как и у них, как и у всех. Я, как и все — НА ЗЕМЛЕ, что бы я ни делал, что бы там ни было. Это тело ЗЕМЛИ, общее и единственное. Моя схема работает, потому что есть положение #2 — Я КАК ВСЕ. Всё это там тут. Мгновение растянулось навеки и он потерял себя, комнату и ЗЕМЛЮ, даже не жалея, не имея сил отвлечься от пустынных хирургических тоннелей нескончаемого внутреннего (общего) лабиринта. Извилин много, мозг один. Где угодно, среди ходов серых пространств в снегу — может быть смерть. Там, наверху, когда любит всё и есть Отец с Матерью, происходит что угодно, всё равно что. А, где смерть, там будет ЗЕМЛЯ, они обе — одни. Едины, как повод к положению #2 Универсальной Схемы «По-любому». Я принимаю всё, когда выхожу из «инициативной приёмной» и, с трудом привыкая к себе новому, прощаю весь мир, за происходящее с ним. Мир сводится к ЗЕМЛЕ и сводит землю на ДА. Обратной дороги нет. Никогда сейчас. Любовь — это ложь, потому, что она, видимо, есть на самом деле и по настоящему. Используй всё, что под рукой. Дополнительным примером: я и моё тело. Фоном: смерть и её завершение. Акцентом: искренность, как циничное супероружие и открытый альтруизм, как щит. Пунктир взгляда проходит сквозь стены земли. Кислотный мир пищащих неживых игрушек в вечном живучем потоке — бежит из раны кровь, бежит, бежит… Анестезия гонит прочь последние живые сомнения. Мозг плоти продолжает удивляться, весь на изменах: как можно? Это же не ведёт к жизни! Это невозможно! Что это такое?
…Мягкость мускатного ореха с добавлением драпа и — в микроколичествах, алкоголя. Подгон под шаблон. Динамичная наблюдательность. Комфортный поиск места встречи. Усилий нет, всё отдыхает, но от ЗЕМЛИ не отойти, не отдохнуть. Она — воздух. Вода-Зима-Лето. Пища и кровь. Эти плотные миллиметры почти твёрдой материи, эти сломы в пространстве, когда вместо номера дома, в который ты входишь, находится число всех ушедших трамваев, начиная с цифры маршрута последнего. Мир жил до тебя. Собирается и после. Но, что — мир? Когда есть ЗЕМЛЯ. Не она ли — вместилище тебя, себя, и прочего, и иного? Тело было всегда. Ты дух или не-? Ты здесь или-? Ты — что-? Собираешься после? Себя. Я пропустил себя вперёд, пусть там и темно до ярких вспышек слёз на солнцеблеске жара…
…Кровь струится, катится, качаясь и разлетаясь, спадая на земляной панцырь, играючи, не страшно, игрушкам НИКОГДА НЕ БУДЕТ БОЛЬНО, они резиново живут, прутся, жёлтые, красно-синие, улыбаются и не делают из своего пребывания в теле ничего. Никакого бытия. Это так далеко! У них нет Духа и поэтому на Закон им наплевать. Они — индифферентная земля, пластмассовые мономеры, голые, как глобусы циклогексила, как что-то внутри природы, резинового любвеобильного сердца, которому всё равно, НИКОГДА НЕ БУДЕТ БОЛЬНО, ДОЛГО, ДАЛЕКО, СМЕРТНО. Не важно, как там на самом деле. Самого дела здесь не хватит на одного. Там — изобилие ибиловых смыслов, здесь — вес. Пластиковая эстетика рискованных оранжевых движений, в вязанной красной рубахе с лицом, расстёгнутым на все пуговицы, с глазами из рукавов, с штанинами из тела. Пляска с сушняком, с мокрым горлом и скользким сухим влагалищем, как её лицо с ртом, где язык, над ним нос, и глаза — далеко, далеко… тут клитор…
Где-то это не любовь. Где-то это не зло. Земля, двор, похороны, жизнь, ничего не меняется и не исчезает, ЗЕМЛЯ. Узкий набор понятий, их мало, они удовлетворят даже страждущего скептика. Вампиры на лживых киностудиях выпрашивают едкую жидкость мести. Скорпионы страсти медленно ползают вокруг груды ещё не живых тел жизнежажды, шевелят лапками, копошатся. Знаки воздуха и живой плазмы не проходят сквозь стеклянную витрину (Южного сияния) — сквозь раздел на самцов и самок. Слово я Мыслю. Выделяю Яд Жизни. Исторгаю священную речь. Святым потоком мочи орошаю великих мира всего, сего и последующего. Сру на голову Тибета. Пью английское пойло с вырождающимися аборигенами в заблёванной канаве. Ем плов с жирным узбеком, разделавшем не котлеты двух человек. Чашечка с кровью…
Это малопонятно. Тяга изменчива. Меня могут не понимать. Я могу. Я здесь. Точно такой же, как и все. Но — без их проблем, без их отдушин, без их эмоций, с одним на всех ТЕЛОМ. Когда им не будет больно? Остановлю себя на них. Меня нет. Пишет кто-то, читает кто-то, идёт, ждёт, мрёт, вылазит, мыслит кто-то, и кто-то — это я. Без отличий. Это — они. Без разницы — на ЗЕМЛЕ, в ТЕЛЕ. Всем не больно, стадом в прорву, жопой на кол. Смотрят их глаза. Есть себя. Нет меня. Это — не моё, не во мне, это со мной. Это — всё. Оно, как ТЕЛО, которое выше ЗЕМЛИ, но — внутри осознания. Дух сотрясает меня. Я вне себя от себя до себя и во всём. Я действую через всё. В самом эпицентре безопасного мучения. Войду в крест своего ТЕЛА, оторвусь от ЗЕМЛИ, осознаю насквозь в четыре части, выйду сюда же — снаружи, войду туда же — внутри. Оставлю слова. Наделю ВСЕХ ВСЕМ. Во плоти исчезну. Проявлюсь схемой #1 «Деля, преумножаю». Процвету в промозглой системе всеобщих знаков. Начнусь во всём знаками ЗЕМЛИ и ТЕЛА, с большим секретом внутри и где угодно ещё.