НЕКОТОРЫЕ ВИДЫ РАЗМНОЖАЮТСЯ ПИЗДЕЖОМ

• Часть I. Потомственный Маргинал
• Часть II. Эпическая Сила
• Часть III. Будни бодрствования
• Часть IV. Попускалова нет

Часть IV.
Попускалова нет

Другой город, другие стены. Поезд прибывает на вокзал, женский мегаголос оповещает встречающих и я просыпаюсь в дёрнувшемся вагоне. Пассажиры выходят, таща разноцветные сумки, прут единым потоком в тамбур, свистит отходящий соседний состав и я спрыгиваю на влажный асфальт перрона. Город просыхает, недавно здесь был дождь, но уже так солнечно. Лужи у подземного перехода испаряются на глазах. Я ещё в полусне, иду налегке к станции метро и смотрю только себе под ноги. Охуительно приятное состояние полудрёмы, я покачиваюсь в последнем вагоне метро, поднимаюсь на экскалаторе, оказываюсь на цветочном базарчике и покупаю пачку сигарет. Иду, счастливый и безумный. У меня здесь встреча со старым знакомым, принявшим правила игры. Классный кент, последний раз я виделся с ним полгода назад. Его зовут Архимед.

Я у него дома. Кроме нас никого нет. Радостно болтаем о всякой херне. День проходит в один момент. А на следующее утро — Пасха. Это воскресенье и мне по кайфу такие дни. В полдень наступает редкостная для города тишина: нет ни ветра, ни гула, никаких левых звуков.

— Знаешь, — говорю я Архимеду. — Я себя так классно чувствую!

Эта Пасха мне просто вставляет сама по себе, без всего остального. Воскресенье христово, я чувствую, настоящий праздник, меня даже прёт, и прёт как-то по-светлому.

— Погода сегодня, — Архимед смотрит за окно. — Просто ништяк.

— Как бы там ни было, — я смотрю ему в лицо ясным, открытым взглядом и он спокойно принимает его. — Что бы в этот день ни вытворяли люди, как бы ни гнали беса, а всё равно — хоп! — к сроку своему Христос воскрес.

— Да, Иисус знает своё дело, — кивает Архимед. — Всё как надо.

Вообще, я иногда думаю, раз бог возрождается, умерев, то и новый год гораздо правильнее праздновать на Пасху.

— Наверное, — я вижу, как спокойно и светло Архимеду и это добрый знак. — Как бы там ни было, а наш эксперимент не откладывается.

— Конечно, — отвечает мне Архимед. — Мне охота попутешествовать.

— Ништяк, — я ложу на стол маленькую пластиковую пудренницу. Архимед откупоривает крышку и изучает кристаллы внутри.

— Кислота, — говорю я с гордостью. — Чистая.

Архимед поднимает бровь, опускает уголки рта и уважительно кивает. С Архимедом легко и хорошо — он прост в общении, открыт, доверчив, умён и не амбициозен. Есть такой тип людей, я их люблю и всегда бережен и обходителен с ними.

— Помнишь? — я смотрю Архимеду прямо в его тёмные глаза и делю кислоту на две равные части. — Мы пойдём вспять, дальше самих себя, и дойдём до того момента, до которого нас с тобой хватит, но главное — всё время вместе. Двигаемся вместе… Растворяй. Сегодня, я чувствую, подходящий день… Ага, давай. Прокрутим назад всё время, которое только было. Там может быть.. ну, как? Нормальная? Там может быть такой момент, вроде запарки небгольшой, или барьера, пробки своеобразной, когда память наша, генетическая… м-м-м… глубинная… встречается с проблемой, а проблема в том, что время как бы кончается. То есть, может быть момент, когда времени не будет и это — проблема для памяти. Время-то начали осознавать и отсчитывать с какого-то этапа. Мы пролезем через этот этап. Будь уверен и ничего не стремайся, сильно ничему не удивляйся. Считай, что поехали, дружище… как тебе, класс?.. считай, что любые измены — это остановка, а нам с тобой… останавливаться не надо, чем выше скорость, тем лучше, и мы с тобой поедем, мы помчимся на оленях утром ранним и нечаянно ворвёмся прямо, куда нужно, как по маслу, как по рельсам помчимся — ух! Давай-давай-давай, погнали, братуха, круто взяли со старта, поехали-понеслись во всю вилу, как ветер, считай, что мы — это суперскоростной вселенский ветер, быстрее света, скорее всяких символов, эпитетов, идей, проблем и остальных дел, полетели!!! Давай руки, Архимед!!! Ты видишь? Видишь?!! Ништяк, погнали назад, сквозь всё, изо всех сил!!! Вперёд, назад!!! Полетели насквозь, всё время, держись! Я вижу: мелькают лица знакомых, мужчин, женщин, детей, стариков, родителей, незнакомые… лица, как трава, наклоняются под сильным ветром нашего мозгового штурма, поднимаются уже с другими обличиями, как трава перед дождём на ветру — вниз-вверх, вниз-вверх. Ещё быстрее, столетия за пару секунд! Видишь, это единая цепь рода, лица только подёргиваются по краям, а в целом стабилизировались и смотрятся, как несколько вариантов одного лица, это предки, видишь?

— По сути, это мы! — Архимед держит мои руки на столе и мы не смотрим никуда. — Одно и то же лицо сквозь время.

— Так и есть, едем дальше, давай, тяни меня дальше, поехали! Пейзажи мелькают, города теряют рост, съёживаются, сокращаются по площади, мелькают зимы, вёсны, засухи, дожди, ладшафт кое-где дрожит, непрочно искажает контуры, смотри — всё слегка темнеет! Это нормально, лица затухают, проходят уже нечёткими световыми пятнами сквозь толщу воды, как в глубине океана, или это дождь, похожие на гаснущие далёкие лампы, но мы с тобой — ветер, Архимед! Ветер! Слышишь меня? — Слышу. Жаль, что я не приметил своего тёзку в античной фазе.

— Класс! Ничего, не жалей, смотри-ка — в воде образуется что-то вроде туннеля, вихревая воронка, это мы её производим, так, давай ка вместе дальше, дальше, ещё глубже, сука, мы победим холода и болезни!!! Вперёд! Погнали! Ура-а-а!!!

— А-а-а-а! Ур-р-а-а-а-а!!! Всё цветное! Я вижу простую геометрию. Сладко на вкус.

— Погнали, Архимед, вперёд, эти цветные куски, вставки, я тоже вижу эти фигуры, как из сахара, круги, ромбы, треугольники, смотри-ка, они плоские! Вот что-то с солнцем творится, что-то не то, его как бы нет, только свет остался, но этого хватит, вся фауна забилась, запульсировала, как единое тело, с кучей выступов-отличий, но единой сердцевиной, тёплые алые толчки живого сердца, смена растительных жизней, целые эпохи — это меняет цвет земли, въезжаешь? Круто меняет цвет! Вспышку видел? А вот ещё ярче, не застревай на ней, это ничего не изменит, я уже чувствую — людей нет и животная жизнь куда-то потерялась, ощущаешь, да? Растительность тоже, что-то вроде мха, ил какой-то, похоже на слизь, смазанно, в дымке, ткани, ткани, кристаллы, закат над водой, вода чёрная, безжизненная, вода прямо в небе, неясно, где верх, где низ, погнали, Архимед! Мы летим дальше. Разгоняем облака, газ плотный, земля дёргается всем телом, что-то внутри земли круто обрывается, как глыба в пустоту, это же и у нас в крови происходит, ведь память всей жизни у нас внутри, а не только предков, всё в нас запрессовано испокон веков, до того, как время началось. Что там. Это уже не люди, видишь, не человеческие образы, растут, скачками меняя облик, все чёрные, коричневые, каменные, земля не так сильно тянет, сила притяжения, чувствуешь, слабее? Странные огромные существа, смотри, что-то змеиное в них, от пресмыкающихся, но это разум, они такие же, как люди, сознание огромное, что-то в них горит, или тлеет, дым повсюду и сырость, по шесть ног, многоголовые, уроды, гигантского роста, километровые создания, легко и медленно двигающиеся по земле, будто летают, крутящиеся головы, как циклопы, или драконы, но что-то иное у них, ты замечаешь? Их немного, они были до людей, до этой жизни, вполне может быть, что и титаны, раз у эллинов возникла сама идея титанов, значит была генетическая информация, конкретная и запакованная в мифы, это же ин-фор-ма-ция, вот она — форма, заполненная форма, так действует ЛЮБАЯ идея и то, что мы с тобой вспоминаем и видим всё это, это тоже идея информационной памяти, даже, если мы и придумали это, весь этот путь назад, понимаешь, он уже есть, он сейчас нами пройден, вот и эти титаны, дети богов и земли-стихии, это информация, проделанная нами, реально и в момент, раз мы это провернули, раз это ВОЗМОЖНО, значит ТАК И ЕСТЬ, по-любому, мы НИЧЕГО не придумали, всё уже есть, больше того — оно есть В НАС! Мы состоим из всего этого, что было до нас и любые представления, идеи, суждения — всё это имеет реальную почву, нет только того, чего не было. Это круто связано со временем. Для этих мутантов-титанов, видно, уже было своё Время. Целая цивилизация. Почему они так сильно отличались от людей? Вообще не такие. Монстры. Идея чудовища — это оттуда. Видимо, жизнь всегда проходила через поэтапные мутации. Видимо, это радиация, и не только солнечная, может быть, радиоактивность нематериального мира, радиация сознания, изнутри. Что-то с землёй. Внутри земли какая-то странная схема. Типа постоянной перестройки фундамента. Земля чуть больше, чем сейчас, воздух, вода — не такие, воспринимаются менее материально, даже — как понятие, принцип, сама стихия. А вот и пламя, огонь, смотри, смесь, огонь, состоящий из воды, огонь в глубине воды, температура, замкнутая в кольцо, сейчас что-то будет со временем, титаны дрожат, летим вспять, ещё-ещё-ещё-ещё, их тела закручиваются в бурые спирали, превращаются в небольшие комки, это с ними появилось и развернулось осознаваемое Время, они исчезли в спирали огненно-водяной воронки, даже не спираль, а кольцо, ровное и гладкое кольцо, воспринимается, как спираль, только когда возводишь этот Ноль в степень своего осознания, в квадрате, в кубе, и так до бесконечности, ноль, ноль в степени, земля становится плоской, это плоскость активных частей в границах кольца, всё это непрерывно движется вовнутрь, та же вихревая воронка, все эти галактики, которые астрономы парят… неспроста, смотри-смотри! Плоская огромная стихия земли по всему пространству, а вокруг пространства — огненная вода, мы здесь как воздух, это наша память в осознанном виде, в восприятии, а теперь что-то мешает, как тупик, темно, темень, темень, темнота полная, теперь всё может пойти в обратную сторону, может покатить цикличность, видимо, дальше что-то вообще… нас пока дальше не хватит, там что-то… то ли то же самое, с начала?.. останавливаемся на этом, выходим легко и красиво, хопа!, без проблем со временем, на кухню… о-о-ох! Прикинь, какое дело! А ведь сегодня Пасха.

— Да, — Архимед откидывается на стуле.

— Сколько времени мы работали? — я задаю провокационный вопрос. — Не знаешь?

— Не-а, — Архимед отрицательно качает головой и улыбается. — Какое время? О чём ты говоришь?

— Пошли на улицу! — я подрываюсь и мы обуваемся в прихожей.

На улице вечереет, тихо, безветрие, теплынь, начинает зеленеть трава. На воскресение Иисуса на этой планете везде так заебательски. Как надо. Мы просто идём куда-то вперёд и город готов пропустить нас куда угодно. Но мы никуда не хотим. Мы уже ЗДЕСЬ. Теперь можно, например, просто идти. Без обломов. Попускалова нет и не будет.
 

Потратил предпоследние бабки на кислоту. Стою около мрачного здания ресторана. Показалось, что название — «Пизда». Архимед на работе. Я покупаю банку джуса, заглатываю эйсид и запиваю оранжевым пойлом. Пока мимо, метрах в двадцати, ковыляет мусорской патруль, выпадаю на скамейке, кося под денди, цедящего свой сок. Злой пёс сверкает на меня глазами, лает, рычит, затем скулит и трусит во двор. Меня пришибает охуевшей волной и всё уносится вглубь океана. Прилив: я возвращаюсь обратно. Сегодня дурацкий день, я превращён в Бэтмэна, в Икс-Мэна, в какого-то каучукового космического Супермэна, вышедшего далеко за рамки комиксов и эскимосов. О, я подрываюсь и иду в рекламном игрушечном мире навстречу тяге гиперподвигов и ультраприключений. Кости скрипят, кожа немеет, я слегка подпрыгиваю и шатаюсь, откуда-то раздаётся: «А мо фаяста-та!». Это обо мне. Смотрю на одно из окон гостиницы и оно распахивается, появляется баба в халате с полотенцем на голове. Под полотенцем, наверное, иглы, воткнутые прямо в череп. Антенны секретной частоты, частоты течки. Сегодня 1 мая, настоящая весна, первое Лето. Деревья в цвету, перекрёстное опыление в полный рост, природные матки растительного мира испускают тошнотворные и приторные ароматы ебли медлительного космоса, сосущего влагу из недр. А-а-а-а… весна. Я хуею, муравьи понаделали за ночь вентиляционных стволов, где только смогли. Первые шмели тупо врезаются в стёкла и столбы, дрейфуя под плановой тягой. Меня несёт хуй-те-знает-куда за сигаретами, времени снова нет, мелькают дома, люди, заборы, сараи, вдали орут птицы и рыдают автобусные клаксоны. «Пизда». На меня налетают какие-то снеговики с морковными мордами, бритые, в спортивных штанах и чёрных шкурах. Требуют денег. Де-е-е-э-э-э-не-е-е-э-эг!.. Один бьёт меня в грудь, предупредительно выкупая мой взгляд. Я тут же выкидываю вперёд руку и пальцами бью его по кончику носа. Их трое. Падаю от попадания в ухо. Левое! «Пизда». «Манда». Как игрушечный мишка, моментально вскакиваю на гибкие ноги, — блядь, я Супермэн Индиана Йобс!, — сам не успеваю прохавать, как ебошу кулаком одного, потом второго. Третий достаёт откуда-то железную ржавую трубу. К трубе пристал тонкий зелёный стебелёк. Убираю лицо, труба свистит рядом. Прыгаю на кого-то, как в кинокомедии, неестественно прикольно, и бью локтем прямо по яйцам. Пацан сгибается со всхлипом, а я ору с безумным смехом: «да мне-то сигарет купить!!! Сигарет!!! Га-га, сигарет!!!» Опять моё тело приседает и труба пролетает верхом, а пацаны уже на измене, я чуть прихожу в себя и умудряюсь держать свой взгляд на их глазах. Животные перестают понимать, что происходит и вспоминают о своём стойле. Я швыряю в грабителей горсть сухой земли и иду в атаку с безразличным одеревеневшим лицом. Двое отходят, третий стоит со сжатыми кулаками и красным носом. Бью его ногой, ебать-копать, с пыряка и снова попадаю по яйцам! Тип падает на колени, от неожиданности выговорив: «не гони!». Я чувствую, что за двумя рядами домов проезжает луноход с мигалкой и выдаю нараспев: «мусора сейчас приедут, въёбуйте отсюда!». Выходит на мотив частушки, снеговики охуевают, а я без обломов демонстративно поворачиваюсь, щёлкаю пятками и съёбываюсь. У угла проходного двора оборачиваюсь и замечаю зелёное пятно лунохода, от которого по-быстрому теряются пацаны. Меня несёт по улице на крыльях весны и, не дойдя до киоска с сигаретами, я встречаю винтовых. Молодые, по 18-20 лет, два кренделя и хоря. Мы уже живо пиздим о чём-то, я говорю, что я только что с войны в Персидском разливе и показываю красное левое ухо. Винтовые спрашивают, что за чучня нападала на такого термоядерного офицера кислотных войск.

— А, — говгорю я. — Хуйня! Террористы какие-то.

И мы идём в парк. 1 мая, народ пасётся по местам культового оттяга. Мы тоже. Подымаемся на чёртовом колесе обозрения. Один винтовик вываливается, как псилоциб из лукошка при палеве. Но — ещё не высоко, метров с четырёх летел, как котяра — на четыре лапы. Ух-х!!! Сел в ближайшую кабинку. С самого верха виден город. Серо-зелёное с коричневым месиво, потом пыль в километр, а над пылью уже — небо. Мы идём налегке по улице и заходим в какой-то магазин. Покупаем какую-то хуйню, говорим кассирше первомайское спасибо, опрокидываем на пол куб халвы и уходим. Я уже в своей норме, контроль работает, пруха в русле. Начинаю оставлять в юных душах сокровенные посевы своей информации. Начинаю с анекдота, перехожу к теме, а потом обращаюсь лично к кому-то. Не даю ему долго думать и рассказываю дальше, без пауз, с выражением, с чёткими шипящими и звонкими свистящими, то понижая, то повышая голос, переходя на шёпот, иногда чуть наезжая на чьё-то самолюбие, иногда льстя. Всё, как всегда и, как всегда, маховик прухи расходится ещё больше и шире.

День кончается тем, что я отруливаю влево с их девушкой и вписываюсь у неё. Ночь проходит в борьбе с потопом — в ванной течь из крана. Кое-как мы затыкаем фонтан, а потом сушим шмотки над плитой. Я цепляю девочку за сиськи и, не встретив сопротивления, валю её на пол. Через минут десять мы кончаем и в ванной снова ебошит струя. А потом ночь проходит, и мы спим, как солдаты в казарме. На сон ушла и часть утра. Девочка оказалась учёной, пробовавшей героин и даже фентанил (ну, думаю, с китайским белым её наебали). Рассказала мне, как один её знакомый крендель синтезировал МРТР и как она торчала на «кристалле» (уматенные амфетамины). А потом я на кухне сделал раствор той части кислоты, что осталась у меня со вчерашнего дня. Зарядил в машину и вмазал девочку. Ей пошло в лучшем виде. Я подождал, посмотрел на неё, после снял с неё трусы и рубашку, и дал ей понять, как я хочу. Она была умненькой деткой и въехала, что к чему. Я воткнул иглу себе в вену, идущую к самому локтю, начал вдавливать поршень и глянул на её заострившееся лицо. Детка моментом извлекла на свет мой хуй…, — ей хотелось, я видел, как ей захотелось, всё равно как, по-любому, — …и взяла в рот. Пока я загонял раствор в свою систему, она работала губами и обеими руками. Я раздулся, как кровавый упырь и меня прикрыло такой волной кайфа, что подробнее останавливаться на его описании — ну его в пизду. Я кончал, по моим представлениям, не меньше часа, пребывая хер знае где, там, где меня и не было. Детка не захлебнулась, а кончала по-своему, извиваясь и крутясь у меня между ног, норовя оседлать мою правую. Я очнулся, шприц пустой сосулькой болтался у меня на левой руке, а от девичьей пизды…, — мир молчал, туго глядя в туманные страницы чужой книги, Книги Неживых, Книги Несвятых…, — шёл супераромат ненастоящего, синтезированного желания, кислотной игры в Еблю, игры, превосходящей обычняковое спаривание видов. Да, спаривание запаривает, а Ебля влюбляет…

— По-русски, — сказал я Люсе, когда она легла на меня. — Это называется Мастер-Бластер.

— Нехило было бы одновременно, валетом, — сказала Люся.

— Да, некисло, — согласился я, про себя чуть прихуев, а снаружи криво осклабившись. — Это высший пилотаж.
 

Мне снились сны: настоящие, человеческие, тёплые сны. Я встречал пейзажи, пил ландшафты, попадал в людей, продвигался по встречным. Странные субъекты по своему изъёбывали свет.

— МДА, — сказал мне человек-город из моего сна. — АДАМ, — и из его глаз выехали семнадцатые трамваи, а живот блеснул микро-огнями ночной вселенной, с её бульварами, кремлями, мостами и метро. Он курил сигарету, в которой тлела смесь плана, курительного кокаина и «спида». Очень скоро он умрёт от наркоманической болезни или от сидячего дефицита.

— У вас не будет семян гавайской древовидной розы? — спросил кто-то на улице. Я брежу. Древесный спирт… Ангельская пыль убивает Звёздную пыль. Транквилизирую по телеграфу. Я.

Проснулся я вечером. Люси нет. Посмотрел — дверь захлопывается нормально. Вышел, хлопнув дверью. Пошёл по улице. Нормально. Позже, друг, я расскажу, кто я. Дело не в том. Я погружаюсь в воспоминание. И тут встречаю писателя, моего кореша. Он тащит меня куда-то, в квартиру своих знакомых. Никого дома. От него фонит завершённостью, отвязанностью и сиянием счастья. Писатель говорит мне:

— Как твои дела? И у меня всё хорошо, замечательно выглядишь. Кислился? А я, представь, тут проездом, выхожу — ты идёшь прямо навстречу! Старик, я счастлив сейчас, я пишу, пишу эти все строки, лью их потоками. Короче говоря, приезжаю я сюда, встречаю одного человека, второй раз в жизни видимся. Дела заканчиваю и он зовёт меня к себе на репетицию — он музыкант, и довольно некислый музыкант. Идём с ним по городу, сначала в центре, я чувствую — тяга неимоверная, всё вокруг виртуально, но — родное, сплошь и рядом — аватары. Залезли в трамвай, там удолбаные матросы лежат, целый вагон, в три ряда, кондуктор одуревший, похож на Депардье, прикинь?! Проезжаем мимо какого-то дворца, смотрю — там толпы народа, больше молодые, кто-то говорит, — концерт Шевчука, — матросы подрываются, тормозят трамвай и ну выходить. Короче, дальше едем с ним в пустом вагоне. Говорим о всяких невообразимых вещах, ну ты знаешь, как водится. Когда Депардье спрашивает у нас, — вы случайно не из церкви Иисуса? — я понимаю, что вот оно, начинается шоу. Человека моего зовут ОБ, помнишь его? Да, это он. Так слушай дальше, через какое-то трамвайное время выясняется, что мы с ним — братья, что называется, в Духе, и нашу встречу определили такие стёкшиеся обстоятельства, причём чужих жизней и судеб, что даже удивляться не было никакого смысла. Наша встреча готовилась около трёх лет. И мы встретились неплохо. Оказалось, у вайшнавов такие исконные понятия: коли тебя пиздят, всё равно кто, это Шива себя проявляет и это тоже Учение, нельзя бунтовать ни в коем случае, ты один и Шива учит тебя, а вот если твоего духовного брата кто-то хочет побить, тут тебе — все полномочия, можешь убивать врагов сотнями, сколько бы их ни было, ты заранее невиновен и оправдан, ответственен за это Шива или, как всепроникающий хранитель, — Вишну, а ты защитил брата — святое дело. Я это почему тебе говорю — сам видишь, насилия кругом целое море. Людей на пустыре за трояк убивают. Море незнания, ненависти, и нам надо чётко видеть всё, и себя в этом море. Короче говоря, ты тоже — свой человек, мы все в одной сети, здесь бхакти работает на опережение, да и ОБ всю дорогу твердил — молись, мол, молиться надо, братуха, крест носить на себе, потому что православие, оно чистое, большое, но патриархи сегодня ослепли, многие не понимают, отпихивают друг друга, погрязли поприща в сектах, орут монахи, надо сознательно держать веру и молитву поднимать, я в храм нечасто хожу, но приду и вижу — здесь всё, всё хорошо, я пока дома на этой земле, и мантры нормально работают, и дышать можно по светлому, ты же знаешь это — если мы понимаем, то на нас всё и держится, это огромные возможности, но и ответственность большая. Но, тут не как в государстве, тут радость есть, а там — похоть. Я вообще могу никуда не показываться, сидеть у себя и всё, но я пока очень хочу жить для других.

Ну вот, приехали мы с ОБ к ним на точку. Он мне говорит, — здесь мы играем, там, внутри уже должны быть Серёга и Саша. Здание со стеклянным порталом, мы по мелким-мелким белым ступеням поднимаемся наверх, входим, вахтёрша — милая бабуля, незаметная такая, идём по огромному, я и не ожидал такого, по огромному мраморному вестибюлю. Фиолетово-серые плиты и простенки между стёкол, эстетика пока советская, прежних пор. Поворот направо — древесные цвета, паркет, стены отделаны лаковой рейкой, совсем другое пространство, чёрный потолок без света, справа в стене — сияющая дыра, — и главное ТИШИНА и НЕТ ЗАПАХОВ, — а в дыре этой вдруг — женский смех, тётки какие-то сидят, работают, мы смотрим им в глаза и — дальше. Начинается вообще класс — белый, чистый и узкий коридор, дневной свет, на стенах — ничего, коридор такой длинный и НЕМОЙ, что кажется, он шатается, когда мы по нему идём. Опять ТИШИНА и НЕТ ЗАПАХОВ. Идеально чистый поворот вправо, ни дверей в стенах, ни пожарных ящиков с номерами, и вдруг — эта кислотная эстетика резко обрывается, скрипит небольшая дверца и нам открывается чёрный холодный и слегка затхлый бункер. Шаткая лестница вниз, к полу. Спускаемся и я оглядываюсь: вверху белый прямоугольник входа, а мы — в черноте. Тут ещё раз открывается дверь и я слышу, как звучат барабаны и тарелки с «Amati»:
 

А потом, уже внутри, чуть громче, посреди немоты и тишины, глубоко внизу:

За барабанами сидит человек и рядом, на стуле, возле акустического инструмента, похожего на гитару — еще один.Эти двое поначалу показались мне близнецами, копии друг друга. Присмотрелся — вообще не родственники, просто выражение лица одно и то же. Поиграли они немного, но я понял, что в этом бункере происходит редкостного качества процесс.Там, вообще-то, холодно, но влага не конденсируется и кажется, что стены далеко-далеко. Они, ОБ и его ребята, ждали от меня, что я внесу нужный заряд в общую энергетику, и это произошло. Сразу стало ясно, что все мы, вообще, все, кого знаю я и кого знают они, и кого ты знаешь — теперь в одной цепи. И я тебе скажу, я почувствовал, что это — САТЬЯ, следующая эпоха, определяемая светом и теплом. Каждый занимается своим делом, помогает тем, кому требуется поддержка, живет и любит изо всех сил. Получается это НЕПРИВЯЗАННО, как если бы тебе дали понять — все в полном порядке, живи, здесь ты дома, ничто никуда не исчезнет, только подумал о чем-то — и оно уже в пути, уже тут, входит к тебе, или тебя подхватывает этот светлый поток и выносит на новые уровни, встечи, знакомства, продоложения, события ветвятся, плоды созревают и мир воспиринимается, как единый дом, мир очень тесен, все могут договориться, всегда; представь, рассказывают мне о моем друге, хотя я с ним еще и не знаком, но ты же понимаеншь, так вот , он уехал в Израиль, работал там, сестра ему что ли помогла как-то устроиться, а там фестивали проводятся в пустыне, рейв трое суток, полный крышесрыв для клерков и оттяг для всех тусовщиков, представь, приезжаешь туда, там уже дискотека, динамики ухают, свет вспыхивает и гаснет, к тебе подруливает тип и дает на халяву марку, ты — благодаришь его и — полный вперед, а потом вверх — ночное небо подсвечено розовым, синим и желто-белым, все танцуют, уносятся, кто-то берет тебя за руки и толпа прыгает вверх -------- вниз -------- вверх, а потом хочется пить, сушняк смертный и — баночки из жести по 10, по 25 и по 40 баков! Все покупают, пьют, прыгают вверх — вни-и-и-и-и-и-и-и-и-и-з-з-з — вве-е-ерх, снова покупают эту воду, пьют, пьют, хавают какие-то соленые хлопья, чипсы, опять сушняк, но какое небо! Все спят в спальниках, без копейки, равнина заполнена пустыми жестянками, а рано утром, в пять часов, под малиново-лазурным рассветом все поднимают головы, встают, садятся по тачкам, заводят моторы и едут кто куда. Кто-то никуда не едет и остается один на дороге.

Это мой будущий друг, возможно, тезка. Израильская пустыня, шоссе, и никого вокруг. Под кислотой идти можно даже на юг. Пошел по обочине. Нереальный пейзаж, с рюкзаком, а солнце всходит. Шел-шел, решил тормознуть машину, а то вода уже закончилась, а без воды — смерть, но так — не слишком страшно. Дорога безлюдная, часа четыре — ни одной тачки. Тормозит джип, большой, с музыкой национальной. Внутри сидит настоящий бедуин. Теперь они на джипах. Страшный народ! Прикинь, какой прикол, русский стопанул в пустыне бедуина на джипе. Это, как анекдот: мужик обращается в метро к негру, — эй, цыган, убери мешки, я пройду. Негр ему, — я не цыган, я африканец. А мужик такой, — ни хера себе! Я представляю, что у вас за цыгане там!!! Короче, сел мой друг к бедуину и погнали. Сказал, куда ехать, бедуин кивнул, и все. Едут, молчат. Дорога тянется — одна и та же пустыня. Воды хлебнули, разговорились. А то ведь эти типы, кочевники, такой народец, башку отрежут с улыбкой — и привет! Нормально разговорились, мой друг ему говорит, — у меня курнуть есть, дунешь? Бедуин ему — ладно, мол, попробуем, а ты давай разговаривай, а то я могу заснуть за баранкой, дело такое, ты не замолкай, а то скорость большая. Пыхнули они, значит, едут дальше. Пустыня — та же самая. Потом бедуин тормозит и говорит нашему, — садись за руль, а я посплю, ехать вперед и вперед. Ночь уже что ли там наступила. Поехали они далее. Потом бедуин уже нашему чухает, — моего плану попробуешь? Попробовали, хапанули, значит, на двоих — и сразу все унесло. Гашиш там у них — смертельный. Только это секрет, ты — никому, с меня друг тоже слово взял. Но мы-то все — свои на этой Земле, так? В общем, совершил свой трэмп и попал домой наутро. А позже сестрица ему двигает дело, — если хочешь, поезжай на Мертвое море, на самый попсовый пляж, надо у одного знакомого голландца ящик почтовых марок принять, ну ты его сразу опознаешь, он такой особенный, короче говоря, встретитесь, господь сведет. Ну, и поехал на море друг. Приезжает: жара, миллион людей на песке выпадает, все почти голые, трусы, волосы, зонты от солнца, музыка, мячи в небо улетают, напитки звенят, у всех одно отвисалово, ну он идет по пляжу, думает, встречу этого голландца или нет — неизвестно. Вдруг натыкается прямо у линии прибоя на человека в яркой, какой-то расписной, короче, неописуемой рубахе, с вот таким вот лицом, глаза аж вот так, губы постоянно куда-то туда, брови не на месте, сидит весь такой-вот, какие-то песни мычит, посреди пляжа, под палящим солнцем. Мой друг к нему подходит и их взгляды встречаются. Голландия? — спрашивает. — Голландия, — отвечает. Садись. Сели рядышком, море мертвое плещется, солнышко жарит, укислились и — полный вперед, курс на белый дом! Узнать друг друга не так уж трудно, встретиться можно и на Килиманджаро. Так что все получилось замечательно. Есть целые поселения, представь, совсем другое дело; какое там экстази! просто — ЭКСТАЗ. Нечто вроде кибуцци — коммуна с общим жильем, но работа особенная, рассказывал один братан, олдовый, на Средиземноморье, дядька богатый, дает хлеб и кров, и карманные расходы, а ты делаешь, что можешь — шьешь феньки всякие, музыку делаешь от души, картины пишешь или рассказы, или танцем серьезно занимаешься, — и живешь сезон, а там и молитвы твои услышат, главное — не сиди мешком, раз-два, кислотный человечек зарулил откуда-то из Австрии, едет в Стокгольм ставить пьесу с пантомимой, а у тебя — философская система, книжка Хармса, фотографии твоих безумных друзей, там у нас сумасшедшее рекламное агенство, стопом по европам, глядишь — и до института трансперсонального сознания доберешься, и каждый имеет свою копейку с чего-то, все живут, кто-то там год в сквотче перекантовался, кого-то депортировали самолетом из Испании, с бутербродами, с TV, со стюардессами и комфортом, а в Мюнхене есть студия, там твоим видео очень заинтересовались, ты как-нибудь выкрои время — поезжай к ним, ты с ними в Питере уже встречался пять лет назад, вспомни. Вот так все и движется, брат. Мы здесь, как в консервной банке. Ядерные могилы, шахтеры в палатках живут посреди парка у исполкома, как в лесу, им в ООН предлагают идти и так далее. А мы из этой консервной банки ка-а-к вырулим, и больше не остановимся. Да, это же уже не шоу-бизнес, это что-то поболее. Школы Ошо помнишь эти? Это просто праздник! Все построено на знойном темпераменте Индостана, какие облака в небе клубятся, что ты! И школы Гурджиева, и Фрипп с «крафтиз» и все-все. Надо быть в курсе, да и сложно не быть в курсе. Раз уж вышел на уровень карнавала общемирового — давай! Вперед, по-честному! Все будет в порядке. А я потом с ОБ ночую у его друга, барабанщика. Понимаешь, он — Скорпион, но мягкий такой, деликатный, хотя и сильный, больше похож на одного моего знакомого, тот Рак. Корче говоря, мы представляли стихию Огня, въехали в мультфильм «Бивез и Батхед имеют Америку» по телевизору, такой маленький экран, сталинская квартира, потолки — далеко вверху, узкие длинные комнаты, светлые окна, балкон по колено, горд внизу, перед глазами — полная Луна и созвездия: Скорпион к эклиптике подключается через Антарес, Змееносец — вообще, как сковородка или бурдюк с вином, Лев — через Регул; и утром, над землей, над крышами домов, в светлом и мягком воздухе — подряд две радуги. Я вышел на дабл: закрыл дверь и оказался в параллельном мире, представь, высоченный потолок, белый пластик «под кафель» , чистые стены, зашифрованный бачок и у пола — белый унитаз в стиле «модерн». Ровный белый свет со всех сторон, лампы не видно. Как в лифте на запредельное небо. В другое время этот туалет навел бы на меня суицид. Но тут наоборот: музыка «Продиджи» или «Чемикал бразерс», ровные углы, ноги в минус бесконечности, и ты один в этой коробке. Довольно красиво.

Потом мы лежим втроем на диване: я, ОБ и барабанщик-Скорпион, как братья, и пытаемся уснуть, нам нужен отдых. А я глаза распахиваю и вижу: уже светает, сквозь оранжевые шторы бьется свет, льнет к потолку яркими апельсиновыми квадратами, с чуть розовым отсветом, как на крашеных открытках сталинских времен — 1951 — 52 год, античные колонны Дома Отдыха в Сухуми, кипарисы зеленые, небо лазурное, фрукты стоят в мраморных вазах, виноград рассыпан по столу, дыни все разрезаны, вино холодное, прибой шуршит за фасадом санатория. Мы лежим на диване и мне кажется, что мы валяемся в мягком поле, далеко друг от друга, светает по-сухумски, и над нами, в неописуемой дали, где-то в бесконечной перспективе — прямоугольник потолка и черный угол шкафа. А, когда мы едем в трамвае в секонд-хэнд за пекинской капустой, она похожа и на кабачок, и на шпинат одновременно, то в этом трамвае я вижу, что все в звуковом мире сливается в одну нехитрую, но круто синкопированную музыкальную тему. Шум езды колес по рельсам, шелест встречных машин, позывные грузовиков, — пауза, — свист закрывающихся дверных створок, журчание электричества в троллее, каждый движоку говорит по-своему, у каждого мотоцикла — свое особое соло в общей синтезированной городской симфонии. В нужном месте я подаю голс, — кондуктор отвечает мне в унисон. Течем дальше. Секонд-хэнд зашифрованный, на самом видном месте. Удивительное местечко. Представь себе, полупустой первый этаж, в кремовых тонах, чуть коричневые, кофе с молоком, стены, тут на стеклянных прилавках: овощи, продукты вегетарианского питания, какие-то крупы, чуть ли не сластилин. У фруктов особый привкус: пресно выжидающий. Дальше мы поднялись на второй этаж, лестница и стены — в розовых тонах, подходит растафарское реггей, в дверном проеме — секонд-хэнд. Несколько дам роются в стальных корзинах с тряпьем, остальные вещи висят на тремпелях под потолком. Кассовый аппарат за стеклянной перегородкой: художественный вымысел, стекло отсвечивает алым, салатневым и фиолетовым. Народу крайне мало и мы не заходим в эту дверь. Спускаемся вниз.
 

А песня у меня сложилась такая:
 

И я замечаю, что на следующее утро у всех похожи лица: начиная с глаз, у нас одинаковые андрогинно-ангельские глаза, стеклопластик и полимеры, а после уже и лица похожи, и головы, и взгляды, и движения, значит, и тела. Тело — наш инструмент, точно так же, как и сознание. Теперь подумай, кто это — мы? Чей это инструмент? Я часто чувствую свое тело, как механически шевелящийся скелет, к которому прикреплены пока еще эластичные мышцы, все это удерживается сухожилиями, я ощущаю упругость вен и всех сосудов, по коториым движется моя кровь, один из четырех подвидов положительной субстанции, текущей в других людях, во мне циркулирует лимфа, вырабатывается сперма и слюна, растут волосы и ногти, я управляю своими суставами, шарами своих глаз, я наблюдаю все это кино вокруг, люди — аналогичные моему инструменты, схематичность обыденного логичного сознания налицо, но я вижу, что этими машинами — материальными и абстрактными, управляет кое-что более великое, более красивое, вечное, бессмертное, придумавшее мифологию, язык, речь, культуру, игру, создающее для себя всю эту иллюзию и предоставляющее себе Великую Возможность Вырасти и Вернуться. В некоторых иных, выдуманных или параллельных мирах не существует термина и понятия Бог. Там — настоящий абсурд. Все досадные ошибки, если они вообще бывают, — оттуда. Бунт — это дитя Земли, а вот апатия и безнадежность — гости из тех самых мест. Я бы мог вырастить сейчас стройную теорию параллельщиков-паразитов, но пусть этим займуться братья наши меньшие. Теперь, после определенного этапа, я ощущаю свое тело лишь, как тонко организованный инструмент, субъективированный для данной плотноматериальной реальности. Нужно быть бережливым и предупредительным, старик, особенно, если ты бесконечен во вселенной и решил жить для других; любя, прощать и, живя, делиться. Тело — удивительный комплекс, каждый, кто изучал основы медицины и анатомии, поражался этой штуковине, куда мы себя внедрили как-то раз, на заре человечества.

Один тип, шофер в автопарке, рассказывал, как его резали на операционном столе. Говорит, вмазали чем-то вроде кетамина, отъехал, никаких туннелей, говорит, не видал, ни бога, ни йога, ничего такого, но — свет, яркий и сладкий свет, а потом очухался, смотрю — лежу на столе, одни кишки в левой миске, другие в правом тазике, в шею вогнали тонкую стальную нить и — импульс по ней, раз! — снова потерялся в неведомом, врачи требуху в брюхе перебирают, а я лежу, отдыхаю. Так несколько раз тынялся туда-обратно, здесь больно до смерти, там приятно и легко, но только, говорит, вроде не совсем это я был в том свете.

Такие дела, дружище, а то еще мне рассказывал один человек, то ли рогипнолом ему анестезию делали, то ли ветеринарными кислотами по типу Р.С.Р., а говорит — ощущение такое, что ничего страшного не произойдет, уверенность откуда-то взялась, вера даже, страха никакого, живи просто — и выполняй свое задание. А я думаю, если уже освоился в таком состоянии, то — дорога дальше, иди не спеша, но и не отставай. Теперь встречаю друзей и они чувствуют, что я им дарю часть своего света, говорят — хорошо с тобой, и тому подобное, короче говоря, теряться не стоит. Но я уже чувствую, без ложной помпы, нельзя крутиться по малой оси, на месте тусоваться, ведь круг ширится, колесо быстрее вращается, умные люди не стоят на одной точке, надо выходить на всеобщий уровень , на трансконтинентальный масштаб. Я уже знаю, что все, что мы тут делаем — неспроста, и очень важно для всего мира, надо учитывать все последствия, все отголоски. Люди на Тибете, где-нибудь, или в Канаде сидят, фон от них валит, как от реактора, — и все понимают, все чувствуют тонко. Я сам раньше не доверял всем этим делам, в книгах не было доходчиво написано, все боялись прямого текста, а когда сам врос в эти вещи, в эти миры, понял, что все — правда. И мантры, и янтры, и холотропная практика, и все, что находится в любой точке нашего разума, на любом уровне восприятия. Антенны свои настроил, — и погнала телепатия, полный вперед! Мудры сложил, как надо, сосредоточился — и не случилось беды. Сказки все это, ясное дело, но намеков в них — по шесть штук на каждую букву, это не шутка. Абсолютно серьезно и с должным юмором. А юмор бывает, знаешь, по утру, рано, часов в пять, сидя на кухне с любимым человеком, без сволочей, с открытым окном, — юмор просто — бомба. Балансируешь на тонкой-тонкой грани между хохотом без остановки и сильной болью. Об эту грань порезаться — проще простого, острее бритвы, без истерики, тихо и красиво держишь равновесие, и все так спокойно, и любимый человек рядом. Я тебе скажу, что я почувствовал, брат, знаешь? Тебе — как брату. Слушай, не агитируй меня, вот что я тебе скажу, не надо вот этого, братуха, я уже завербован. Вот так вот, завербован, понял? Доброволец я. Я что хочу сказать, как только я ощутил, что снова стал собой, а для других просто стал Кем-то, когда мое мнение стало значимо и все такое, тут во мне и проявилась эта чистая Вера, и Любовь, и Надежда. Именно те, старые-вечные, которые ныне, присно и во веки веков. Я прошел через всякие терзания, через интеллектуальние подрывы, через бунт, мерзости, похоть, блядство, прости Господи, всю эту срань, перечитал горы книг, сам написал пачки писанины, стихов, короче говоря, отработал шлаковый пласт, понимаешь меня? Думал о таких вещах, просто с ума сойти, алес, бесконечные тупики всякие, парадоксы безумные, дзен, каббала… Все это у меня за плечами, никуда не ушло, но это уже опять — НЕ МОЕ. Это не грехи, не камни, это Путь — к Золотой середине. Я не шучу. А теперь я уже дома, с этим багажом, и тут на меня снисходит милость. Понимаешь, я не сумасшедший и не набожный человек, — что значит «набожный», когда есть такое: все под богом ходим? — просто я чувствую, что теперь могу, допустим, молиться, обращаться к нему, даже, зная, что я — в нем, а он — во мне, я — он, он — я, мы одно, единое. Мне простится, если я хватил, понимаешь? Я могу молиться, просить, отдавать, что угодно, потому что я ЛЮБЛЮ. Мне плевать, что звучит банально, уже все, нет ничего банального, все как было, так и есть. Я теперь с этим Словом внутри, не свечусь конечно на бульварах, нимбом не понтуюсь, но могу своим ближним говорить — молитесь, чего вы носы задираете, чего морды от себя воротите, вот она икона — Зеркало ваше. Никто еще на себя не плюнул, природой такое не предусмотрено — разве что под ноги себе, на путь свой. Вот я, вполне цивильный, в себе, культурный тип и так далее, но на мне уже лежит этот Зайчик Солнечный. Как бы завербован. Самим собой. Умные, образованные люди не верят, считают — а, бля, все — Цинизм, Мрак, Пустота, Дао Вечной Пустоты, Чистилище. Все, колнец, мол. Торчки не хотят глаза открыть, нашли в себе точку удовольствия и сосут. Люд простой лямку тянет, будто неба для них уже нет, кругом одна сплошная Земля. Как в гробу, ей богу! Вот, гиперборейцы, мать их! Смешно, и жаль. Жалею, значит люблю. Не боюсь, не уважаю, а люблю, прощаю. ОБ мне говорит, — ненависть объединяет, любовь ставит отдельно. Большое видится на расстоянии, — я ему. А у него песня есть — «Стань дальше, ты все поймешь сам». Да, именно так. И теперь я, далеко не образец святости, умник, прагматик, клоун зачастую, всякого во мне, не меньше, чем в братьях моих, и все же в меня влилось это: и мама — богородица, которая просто смотрит на тебя вот так — и все, и отче наш, все тебя бросят, плюнут, а он никогда не оставит. Знаешь почему? Потому что он всегда был с тобой, в тебе, можешь даже считать, что ты — это и есть он. Будь собой и используй инструменты. Я примирил в себе все стороны. Сейчас говорю тебе: страха нет, боль осталась как эквивалент жизненный. Раз, знакомому невзначай говорю, а ты, мол, помолись, так — полувшутку, полувсерьез, не настаиваю, человек и сам все знает. Просто покажу, что я — такой же, как и ты, и у меня все хорошо, посмотри-ка, ВСЕ ХОРОШО. Не знаю, я Достоевского мало читал, почти ничего. Но чувствую, что и он въезжал, знал тоже, что все путем. И Толстого я не брал в руки, но слышал о «непротивлении злу». Многие морщатся, как это так — слабость, попускательство. А Лев Николаевич, не дурак, — граф отлученный. Для него и церковь, небось, за зло могла прокатить. Не в этом дело. Правильно он мысль давал. Верно, только въехать в это надо с другой стороны. И Достоевский, и Толстой, да и вообще все, — особенно, кого я не читал (-смеется-) — знали, о чем говорили. Больно им было, это точно. Боль — такая вещь. Цена за сожженную грязь. Буддисты говорят — души нет. Молодцы вообще. Только, зачем так? Это неумно. Вот так говорить — «НЕТ», неумно. Мало в этом света. Я знаю, что говорю. Я не штукатур, у меня отмазка простая: я люблю. Вот эту женщину я люблю, въезжаешь? Как она сидит, поворот головы, голос ее, все отрицательное, все положительное в ней, все ее инструменты, способы и мотивы. Это суперкрасиво. Это ни в каком кино не показывают, ни за какие бумаги этого не купить. Это Вера, потому что это — Любовь. Да можешь хоть вагон кислоты заглотить, хоть утонуть в калипсоле, если этого не способен в себе найти — будешь просто торчать, как заноза в заднице. И тебя будут выдергивать всю жизнь, а под тобой все будет гнить. И будут спиртом заливать, или анестезию вводить. Это же нехорошо. Неумно и невесело. Надо по другому. Вот я даже, когда мне больно, слезы мужские текут за воротник, все равно знаю — так надо, чтобы освободилось место для радости. Выделится боль с влагой, испарится она, соль в землю уйдет, как мудрость, а радость — тут как тут. Это и есть милость. Жить — это делиться, поэтому, я стараюся дарить радость, я же не труп какой. Люблю я, честное слово, ей богу, люблю, больше других слов нет… Увидимся еще не раз, рад был тебя повидать, давай, всего тебе.
 

Дождь прошел, за окном темно, а внутри тепло и сухо, и лампа горит, как Солнце, и все верно.
 

Да, мой друг, простился я со своим корешем-писателем и, слегка офигевший, выгреб на улицу. Прошел пару кварталов, думая о том, что, етить его в прорубь! Любовь слепа — любишь все и всех подряд, без разбора, и в то же самое время, вот у кореша моего — глаза открыты, он видит ясно и определенно. Шел я так, минут двадцать. Потом вижу — тусовка пост-панкушеская в парке. А крыша у меня уже, сам понимаешь, набекрень. Сунулся я к этим парням и девкам в клетчатых рубашках и «мартинах». Взял одного, лысого, самого удолбанного, самого открытого и синеглазого, но и умного, взял его за локоть и повел по дороге, приговаривая ему на ухо чистую правду: — Видишь ли, в Писании сказано — плодитесь и размножайтесь. Люди плодятся через секс, а размножаются путем бессознательного контроля и отбора информации. Некоторые же виды, как например я, размножаются осознанным пиздежом. Вот сейчас, к примеру. Видишь ли, я — вообще не человек. Не удивляйся. Чего, стреманулся? Ха-га-га-а!!! Не боись, слушай дальше, лысая душа! Я — из параллельного расклада. Другая сущность. Я живу тем, что общаюсь и двигаю свою информационную копию по людским сетям осознаваемой памяти. Так я размножаюсь и борюсь со смертью. Слава нужна только для этого, бля буду!

Мы проходим милицейский бобик, кого-то отпиздили и запихивают в заднюю часть машины, пахнет мокрой листвой, тополя очищают грязный городской воздух, от кого-то несет течкой, я продолжаю: — Некоторые виды живых существ воплощаются в человеческой форме, чтобы отработать необходимый материал, а после — двинуться дальше, к следующим, другим формам. Мы осознанно делаем это, существует неизбежность, необходимость такой отработки. Работаем с чистым осознанием. Смотри мне в глаза, брат. Видишь? Человеческое осознание по своей природе совершенно — это факт. Некоторые люди, осознав это, могут последовать нашим путем и даже преобразоваться, став одним из нас. У нас есть реальная возможность бессмертия. Переход в чистую информацию. Есть числа, знаки, символы. Они вечны и их связи — бесконечны. Это узаконено в виде всеобщих вибраций. Таков мир материи. Вибрация — есть все. АУМ, Харе Кришна! Я тебе скажу вот что: ПРАВДА ОДНА — ТА, НА КОТОРОЙ ТЫ ОСТАНОВИЛСЯ. Но существует еще и Движение! Непрерывно движущаяся правда — это моя природа, мой способ жить где угодно, вникаешь, о чем я говорю? Ты слушай, слушай, слушай. Я торчу до сих пор только для того, чтобы свободно распространяться. Каналы речи — каналы слуха — каналы воображения, понял? Мусора не палят, пока я держу их на расстоянии своей волей. Я контролирую мир, начиная с себя. Да нет, ты не думай, я не инопланетный разум, не альдебаранец. Родился в обычной семье, сестра была, просто однажды я понял — я другой вид человека. Очень сильно другой. Обычняка у меня уже не бывает. Кайфа тоже. Есть только я. Говорю тебе, все это — чистая магия. Вот смотри!

Я остановил лысого, и указал рукой на какой-то подъезд. Из дверного проема вылетело шесть голубей, затем вышло шесть почти одинаково одетых молодых женщин, а потом медленно выползла собака таких гигантских размеров, что по телу лысого прошла судорога. Собака глянула на нас мерцающими унылыми глазами и легла у подъезда. Сверкнула молния и чуть погодя ебнул гром.

— Есть секретный миф, — сказал я своему сотруднику. — Представь себе: ничего нет, есть только Лампа, Зеркало и Солнце. И никого нет, кроме абсолютного существа, оно одно в пространстве. Включается Лампа, отражается в Зеркале. Это действительность. Лампу можно выключать и снова включать до бесконечности. А Солнце горит, не выключаясь. И Зеркало может отражать солнечный свет постоянно. Абсолютное существо знает об этом, но всегда имеет при себе в одной руке Зеркало, в другой Лампу. Зеркало, чтобы избежать одиночества и жить вечно. Лампа, чтобы была память о бесконечном в форме конечного. Это познание, через сравнение и соотношение. Ты имеешь возможность сравнить меня с уже известным и доступным, и ты меня уже не забудешь. Я есть теперь и в тебе, с этим ничего не поделаешь.
 

…Мой монолог длится эхом где-то на солнечной предгрозовой улице, а я дома у Архимеда, оставив лысого на непонятной автобусной станции. Во мне тишина, изредка хлопают черными крыльями мои личные стены. Я не такой, как все, я зашифрован, я замаскирован, укомплектован в прозу жизни и поэзию тайны. Пиздец.

Не верь мне, читатель, ведь я использую и тебя, и, если будет надо, всех твоих родных и близких, я стану подлизываться к твоей мамочке, а потом проглочу ее, я покрою всех твоих баб и так далее и тому подъебное. Но я тоже верю, может и не в любовь эту хитрожопую, но верю — и верю сильно. Скоро я вмажусь ДМТ и приправлю это дело охуительной анашей. А потом ко мне придет Крупная Идея и я поеду на ней, говоря с попутными пассажирами. Короче, так: вдруг я заметил, что раскумариваюсь как-то не так, как это происходит у всех нормальных людей. И сленг мой — не совсем их сленг, хотя мне это до фени. Я торчу странно, все мои вещества только называются аналогично вашим, но это не то. Если ты не дурак, присмотрись к моим малявам, у меня все ПО ДРУГОМУ. И мескалин у меня будет — не мескалин, и стругать я от него буду по другому, и вообще. Но если ты вдвойне не дурак, ты поймешь, почему все так. Договорились? И пусть это будет только Личным Делом.

Напоследок добавлю, что проекция будущего мной уже прощупана, проявлена и я готов. Я найду свою вторую половину, мы поладим, я буду идти по улице и случайно познакомлюсь с кинорежиссером, у нас произойдет интересный разговор, в ходе которого, — …а ведь мы живем в бандитской стране, где пидорам привольнее всего… — в ходе которого я скажу, что скоро собираюсь открыть частное дело, фирму «Психопомп Огма», консультирующую население по культовым и эзотерическим вопросам. Кинорежиссер спросит меня, что это за рукопись я держу в руках, если не секрет, — …» Академик не догреб до квартиры, вмазался в кустах и отъехал на передозе, пятеро взвыли где-то на пятом этаже, затерянном в верхней серой бесконечности… — конечно не секрет, это рукопись моего последнего романа, если есть желание, — …мир оттаивает, свет вползает… — возьмите и ознакомьтесь.