— Яблоко, — Ева протянула блестящий на солнце плод. — Адам, съешь его. Ни о чем не спрашивай, просто — съешь… Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.
Адам взял тугое тяжелое яблоко в ладонь, внимательно рассмотрел в нем свое крохотное отражение, покачивающиеся кусты за спиной, где только что скрылся приходивший ангел, облака, сомкнувшиеся вокруг солнца в кольцо.
— Я его съем, — сказал Адам. — Но только не при тебе, сам.
Между ним и Евой пролетели две колибри с непомерно длинными, ветвистыми хвостами.
— Хорошо, — Ева пристально посмотрела Адаму в глаза. — Мы же доверяем друг другу. А пока я пойду окунусь.
Она развернулась и медленно пошла в сторону песчаной отмели, утопающей в сверкающем облаке стрекоз.
— Ты будешь на берегу? — крикнул ей Адам, прижав яблоко к боку.
— Да! — донеслось уже из зеленой чащи. — Подходи к реке!
Адам, отстраняя гибкие антенны ивы рукой, стал продвигаться в теплые заросли.
Наконец, найдя удобное место, он примял траву под кронами трех верб наподобие перины и лег.
Был слышен только щебет птиц. Были видны только зеленые пятна растительности и золотистые лучи солнца. Адам глубоко вздохнул.
«С Лилит все было не так, — подумал он. — А Ева мне как родная. И, если с ней ничего не случилось, то чего опасаться мне?… Хм, никогда еще не принимал ничего во внутрь… Стоит признать, что Ева все-таки сумела меня заинтриговать, несмотря на всю эту романтику с ангелами и тому подобным… Ладно, с Богом!»
Адам быстро, но осторожно съел все яблоко, аккуратно проглотив косточки и вежливо сплюнув черенок.
Сначала не произошло ничего сверхъестественного, разве только впервые в жизни Адам почувствовал заполненность собственного желудка чем-то посторонним. Все было, как обычно. Адам перевернулся с боку на бок, отыскивая наиболее удобную позу для переваривания. Потом подумал о том, что, раз уж он употребил плод, то теперь придется открыть для себя, как и в виде чего тот будет из него выходить. Тут воображение Адама разыгралось не на шутку. И так, блуждая мыслью в потоке ярких, экстравагантных образов, он совершенно не заметил, как толстозадая женщина в выгоревшем спортивном костюме открыла тетрадь.
Рядом с тетрадью на столе, покрытом классической клеенкой стояла пара «цептеровских» кастрюль, пластиковая бутыль с ядовитого цвета напитком «Тропик», лежала пачка сигарет «Бонд» и какой-то засаленный долгим интеллектуальным трудом кроссворд карманного формата.
В пепельнице, выполненной в форме мужского черепа, рядом с парой окурков лежали несколько яблочных семечек и черенок. Пространство пахло вареной рыбой и эфирными маслами укропа.
Лариса с трудом вспомнила, зачем она здесь, а вспомнив, сразу подивилась, как это она могла забыть, что зашла к подруге забрать деньги.
Тамара сосредоточенно смотрела в свою тетрадь, словно там, а не у нее за спиной находилось окно, за которым неспешно покачивались несколько пирамидальных тополей. Подруги сидели на кухне. В углу, рядом с побуревшей от времени и эксплуатации вываркой дремал черно-рыжий кот — Самсон.
Самсону, похоже, снился какой-то приятный сон, видимо, еще докастрационного лихого периода, когда в его жизни находилось место не только подвигу, но и нормальному мужскому оттягу.
— Том, — подала голос Лариса и немного насторожилась — голос показался ей чужим и далеким. — Том, я включу телек?
— Угу, — промычала Тамара и перевернула страницу.
Лариса, с отвращением глянув на свою худую и некрасивую руку, нажала на красную кнопку небольшого «Sanyo» и чуть убавила звук. Экран поплыл зеленовато-коричневыми цветами, складывающимися в фигуру какого-то телеведущего с целым эшелоном горизонтальных складок во весь лоб.
— … ну же, ну! Напрягите свою память! — советовал телеведущий невидимому финалисту викторины. — Я уверен, что вы все вспомните. Все- все вспомните. Сосредоточьтесь. Или наоборот — расслабьтесь. И не забудьте — у вас осталось совсем немного времени… Итак…
— Гм, — Лариса деликатно кашлянула.
Тамара подняла глаза и неискренне улыбнулась.
— Прикинь, собираюсь зеркало себе купить, — сообщила Лариса. — Присмотрела на рынке, на Центральном. Ничего такое, овальное, в рамочке такой декоративной…
— Так, — сказала Тамара и достала из висящего на животе подсумника несколько блеклых купюр. — Вот, на. Здесь немного не хватает… Через неделю, Ларис, честное слово. Ну, прикинь, вся неделя эта — коту под хвост. Не наторговала ни хера, одна маята. Правда.
— Да ничего, Том. Тут хватит. Отдашь через неделю.
— Не обижайся, Лар, ладно? Отдам — сто процентов. В смысле, не сомневайся. Я ж говорю — не наторговала и трети того, что в нормальную неделю выходит. Ирке отдала долги, ну, ты помнишь, я у нее на поездку тогда занимала, в марте. Вовке кроссовки взяли, «адидас». То се.
— Да ну что ты, Том! Все нормально, выкрутимся. Если б не мой дэбил, зеркало покупать бы не пришлось… Ну дурак, когда нажрется, ну я не могу. Раз — и одни осколки! Так главное, Том, не специально, не со зла там, а просто по пьяни его шатнуло в прихожей и — хуяк, извините за выражение, — приехали! Ну, прикинь, облом.
— Да не говори.
— Так а что у тебя так с торговлей-то?
— Да ну вот видишь, — Тамара ткнула ладонью в тетрадный лист. — Вот… Где это тут… Сланцы. Так. 700, 160, 80 и еще 30. Потом, кеды, куртки, бриджи… это… топики. 420, 890, 10. 10, 7. 80 отдала. Значит… это вышло… это вышло… 100, 875 и 50. Короче говоря, считай, сотни нет. Потом, значит, Верка со мной брала эти самые по 80 — 25 штук. Это получается… 2000.
— Да-а.
— Видела, Людка платья привезла? Ну, стоит — два места от меня.
— Это которую налоговая тогда?
— О-о, бля, налоговая! Слушай!
— А где ты сантехнику такую симпатичную брала? В «Геркулесе»? Краны одни чего стоят! И смеситель классный.
— Не, не в «Геркулесе», а в этом… ну, на Лермонтова, как его там…
— «Трэйд»?
— Да ну нет, эти, как их… вот блин, ну вспомни — вывеска еще такая здоровенная, на углу там. А! «Эдем»!
— А-а, ну то-то я и смотрю, краны такие — хрен протекут.
— Так… что тут у меня по платкам… 480, 400 и 5. 32, 400 и 70. Фу ты Господи… 25 и 600.
— А Марину давно не видела, Том?
За окнами, внизу, кто-то страшно закашлялся. Казалось, кашль вот-вот перейдет в предсмертные сипы.
— Алкашня чертова… Какую Марину?
— Ну, Марину Семеновну.
— С торгового? Семеновну? Давно уж. Так она еще и не приезжала.
— Еще в Калининграде?
— Ну.
— Хм.
— Да Марина Свет Семеновна наша не пропадет… нигде.
— Это уж точно, Тома, с ее-то характером.
— Во-во. Я ж и говорю. Огонь-баба.
— А я Николая видела — к тебе пока шла.
— Николая?
— Все, покатился мужик. Собирает ходит макулатуру. С тачкой одноколесной.
— Клавка дура. Говорили ей.
— Видела и ее позавчера. Стоим в кассу. Она мне улыбается. Что, говорит, балычку купили? Я ей — да какой же это балычок, смотри, щас побалыкуешь…
— А мы на неделе шпик покупали, у Тольки день рожденья был. Двадцать один год.
— Ну он у вас прям Ди Каприо.
— Ага, когда спит зубами к стенке.
— Так это ваша, значит, в скором будущем невестка…
— Угу… 366, 56, 890, 25 и 54… 500 и этих еще… 100 штук по… по-по-по… 30. Итого получается…
— Тамар, смотри — чего это?
— Что?
— Да по телеку, слышь, глянь…
Обе подруги завороженно уставились на экранчик.
По телевидению передавали какой-то концерт, судя по всему, предельно торжественный и официозный. Раскадровки с нескольких камер давали картину огромного зала, заполненного многотысячной толпой зрителей, которые стояли и с такими же окаменевшими, как у Тамары с Ларисой лицами смотрели на сцену.
Сцена представляла собой большую и высокую шайбу, вокруг которой и находился зал со зрителями. Музыка стихла и круглая сцена осветилась цветными лучами прожекторов. По периметру подмостков, лицами к толпе стояли люди в непонятной военной форме — строгие, подтянутые, в несколько вычурных фуражках.
Все в них выдавало их явную принадлежность к некому армейскому хору имени чего угодно. Военные стояли так, что можно было заметить — их коллектив делился на четыре отдельные группы, по семь человек в каждой. Каждая из групп стояла у края сцены, растянувшись полукругом. У каждого из семи армейцев, входивших в одну из четырех групп на груди отчетливо виднелась крупная буква, обозначавшая гласный звук. Таким образом на сцене было представлено четыре комбинации из «А, Е, И, Ы, О, У, Э», и эти четыре круговых слова-сегмента освещались сверху каждый своим цветом.
В зале преобладала молодежь в темных очках, в футболках с надписями по-английски и банками из- под «Пепси» в руках. Кое-где в толпе застыли островки охранно-оградительных буйков в виде ментовских фуражек и черных беретов внушительного размера.
Пауза затягивалась, цементируя зал напряженной тишиной. Наконец, военные на сцене, повинуясь одним им слышной команде, синхронно распахнули рты, и единым оглушительным речитативом, монолитным по тембру и темпу, заглаголили:
— Работают все телеприемники мира! Внимание! Настал тот великий и торжественный момент в истории Земли и человеческой цивилизации, когда не осталось ни одного человека, который бы не слышал или не понимал этого послания!…
Оттого, что люди в форме не пели, а именно в один голос выговаривали текст даже не поэтического характера — становилось не по себе. Военные стояли так, что каждый из них как бы охватывал своим обращением только ему отведенный сегмент зала. Люди в зале, очевидно, чувствовали это мощное внимание, и каждый многоголовый зрительский сегмент неотрывно смотрел на молодое выбритое лицо говорившего, уже успевшее покрыться ответственным потом и при каждом произносимом слове подрагивающем от нечеловеческого напряжения.
— Свершается! — синхронно чеканили военные, стоя «смирно». — Вы все подошли к Порогу! Вслушайтесь! Весь мир погрузился в молчание, все неподвижно внемлют у телеэкранов, за окнами, на улицах — тишина и неподвижность! И только этот единый на всех голос прорезает пространство, в котором остановилось и застывает время! Теперь вслушайтесь в себя! Что вы слышите!? Вы слышите все тот же голос, обращающийся к вам из каждой точки вашего внутреннего мира! Это значит, что исчезла грань, делящая мир на внешнее и внутреннее! Это значит, что пришла пора воцариться непреложной Истине! И еще это значит, что время уничтожается как характеристика движения и становится вечностью! Теперь все мироздание — это неподвижное устремление сворачивающегося сознания к вневременному источнику пространства! Есть только голос и его восприятие! Больше нет ничего! Больше! Нет! Ничего!!! Нет говорящего! Нет слушающего! И нет ни одного места во всей Вселенной, где бы не происходил этот процесс! Отсутствие!!! Его не может не быть! Это глубинный корень всякого существования! И всякое существование, безграничное по своей изначальной природе, сворачивается в точку на поверхности этого коренного источника! Бездна!!! Свет, возвращающийся по бесчисленным зеркальным коридорам к своей Причине, в неразличимую, непостижимую и неизмеримую Тьму!!! Све-е-е-е-е-е- е-е-ет!!! Слышите?!!
— Да-а-а… — донесся низкочастотный гул из зала…
— Да-а-а… — открыли рты Лариса с Тамарой, освещенные тускло-синим излучением.
— Да-а-а… — раздалось из-за каждой двери в каждом подъезде и каждом помещении.
— Свершается!!! Теперь вы не свидетели и даже не участники этого Великого Обращения! Вы — материал, который использует этот процесс! Вы — кипящая глина! Свет, заледеневший в бушующей звезде! Буря, сжатая в песчинку! Поток, запертый в своей субстанции! Вы — кипящая черная глина!!! Весь остановленный мир!!! Все, единое и нераздельное перед Высшим Престолом!!! Все — от Овна и до Скорпиона!!! От Альфы и до Омеги!!! Наоборот!!! Назад!!! Конец к Началу!!! Сольве!!! Сольве!!! Сольве!!! Коагула!!! Коагула!!! Коагула!!! Алокалока да Свар-Лока!!! А-а-а-а-а-а-а-л-л-л-л- л!!!
— А-а-а-а-а-а-а-кха-а… — застонал Адам, одной рукой обхватив голову, другую прижимая к животу.
По его лицу текли широкие ручьи слез, веки то сжимались, то разжимались.
— Не-е-ет, — выдавил из себя Адам. — Нет, вряд ли…
Он встал на колени и засунул два пальца глубоко в глотку. Его тут же вырвало.
Когда блевать уже было нечем, Адам отдышался, медленно поднялся с колен и на ослабевших ногах направился в сторону реки — прополоскать рот.
июнь 2000 © Евгений Иz