АКМ

Дмитрий Александрович Пригов

Советские тексты

  • Образ Рейгана в советской литературе
  • Открытое письмо


  •  

    Образ Рейгана в советской литературе
    1983


     
     
     

    Предуведомительная беседа

    Рейган       Почто тревожите прах мой?
    Милицанер   По то, что хотим оценку дать!
    Рейган   То дело Божье, но не человечье!
    Милицанер   А Бог на то нас здесь и поставил!
    Рейган   Не губите бедную душу!
    Милицанер   Ты сам ее загубил!
    Рейган   Спасите, научите!
    Милицанер   Нет! Ты от века таким замыслен! А мы лишь оценку даем.

     
     


     

    Что же так Рейган нас мучит
    Жить не дает нам и спать
    Сгинь же ты, лидер вонючий
    И мериканская блядь
     
    Вот он в коросте и в кале
    В гное, в крови и в парше
    А что же иного-то же
    Вы от него ожидали

     
     

    Трудно с Рейганом нам жить
    Хочет все нас победить
    Безумный! Победи себя!
    А не то так обернется
    С нашей помощью придется
    Побеждать тебе себя

     
     

    Вот избран новый Президент
    Соединенных Штатов
    Поруган старый Президент
    Соединенных Штатов
     
    А нам-то что — ну, Президент
    Ну, Съединенных Штатов
    А интересно все ж — Прездент
    Соединенных Штатов

     
     

    Вот Китай на вьетнамцев напал
    Осуждает его наша пресса
    Только я осуждать бы не стал
    Они тоже ведь — бедные люди
     
    Они просто орудье в руках
    Исторических сил объективных
    Ревзьянистами Бог наказал
    Им случиться — самим хоть противно

     
     

    Наш Анатолий Карпов разгромил врага
    Коварно мыслящего тупо
    Так славный воин Карацюпа
    С собакой на границе бил врага
     
    Так Карповым разгромлен подлый враг
    Весомо, окончательно и зримо
    Японскую эскадру под Цусимой
    Так легендарный потопил Варяг
     
    На Бородинском так и Куликовом
    Полях так поднималась Русь
    И в страхе падал иностранный трус
    Всходило солнце вслед
    И вслед всходил враг новый

     
     

    Лебедь, лебедь пролетает
    Над советской стороной
    Но и ворон пролетает
    Над советской стороной
     
    Ой ты, лебедь-Ворошилов
    Ой ты, ворон-Берия
    Ой, страна моя, невеста
    Вечного доверия!

     
     

    Вдали Афганистан многострадальный
    Вблизи — многострадальный мой народ
    От одного многострадального к другому
    Летит в виде подарка самолет
     
    А в самолете — воинские части
    А в воинских частях сидит народ
    Народ — ведь он всегда ленив отчасти
    Не повезут — так сам не побежит

     
     

    Они нас так уже не любят
    Как Сталин нас любил
    Они нас так уже не губят
    Как Сталин нас губил
     
    Без ласки его почти женской
    Жестокости его мужской
    Мы скоро скуки от блаженства
    Как какой-нибудь мериканец
    Не сможем отличить с тобой

     
     

    Вот американский Президент
    Жаждет он душой второго срока
    А простой советский диссидент
    Он и первого не жаждет срока
     
    Что же к сроку так влечет его
    Как ни странно — что и Президента:
    Всякий в мире на своем посту
    И не в наших силах преодолеть это

     
     

    Так они сидели
    На той ветке самой
    Один Ленин — Ленин
    Другой Ленин — Сталин
    Тихую беседу
    Ото всех вели
    Крыльями повеивали
    На краю земли
    Той земли Восточной
    В Западном краю
    Мира посередке
    Ветки на краю

     
     

    Вот у Грузин есть Руставели
    У нас же — Пушкин супротив
    Кто победит, коли свести?
    Пожалуй что и Руставели
    Да нет, пожалуй, все же Пушкин
    За ним огромный весь народ
    Да все мы братья! Лучше-ка вот
    Поворотим-ка наши пушки
    Против общего врага

     
     

    Так во всяком безобразье
    Что-то есть хорошее
    Вот герой народный Разин
    Со княжною брошенной
    В Волгу бросил ее Разин
    Дочь живую Персии
    Так посмотришь — безобразье
    А красиво, песенно

     
     

    Штатские — они все в Штатах
    А в мундирах — в СССР
    Если там у них по штату
    Есть в мундирах, например
    Так это одно названье
    Снял мундир — не различить
    А у нас — не совлачить
    Как и всякое призванье
    Сладкое, мучительное

     
     

    Вот Достоевский Пушкина признал:
    Лети, мол, пташка в наш-ка окоем
    А дальше я скажу, что делать
    Чтоб веселей на каторгу вдвоем
     
    А Пушкин отвечал: Уйди, проклятый!
    Поэт свободен! Сраму он неймет!
    Что ему ваши нудные страданья!
    Его Господь где хочет — там пасет!

     
     

    Шостакович наш Максим
    Убежал в Германию
    Господи, ну что за мания
    Убегать не к нам, а к ним
    Да к тому же и в Германию
     
    И подумать если правильно
    То симфония отца
    Ленинградская, направлена
    Против сына-подлеца
    Теперь выходит что

     
     

    Опять порубан Президент
    Теперь уж правда в Бангладеши
    Нигде ему спасенья нет
    На варварской планете нашей
     
    Все на него! все на него!
    Ведь не было! — откуда ж это?
    О, Господи! Ведь год всего
    Как мне мечталось Президентом
    Да уберег

     
     

    Вот у них там, у французов —
    Миттеран, Наполеон
    А у нас зато — Кутузов
    Жалко только помер он
     
    С чьей же помощью придется
    Их заманивать опять
    Не хотят они — а жаль!
    Знать, самим идти придется

     
     

    Чтобы режим военный утвердить
    То надо б отключить канализацью
    И не одна не устоит
    Цивилизованная нацья
     
    Когда фекальи потекут вовне
    Ведь дух борьбы — он гордый по природе
    Он задохнется в этаком говне
    И полностью умрет в народе

     
     

    Кто это полуголый
    Стоит среди ветвей
    И мощно распевает
    Как зимний соловей
     
    Да вы не обращайте!
    У нас тут есть один
    То Александр Пушкин
    Российский андрогин

     
     

    Не хочет Рейган нас кормить
    Ну что же — сам и просчитается
    Ведь это там у них считается
    Что надо кушать, чтобы жить
     
    А нам не нужен хлеб его
    Мы будем жить своей идеею
    Он вдруг спохватится: А где они
    А мы уж в сердце у него!

     
     

    Китайцы, скажем, нападут
    На нас войной — что будет-то?
    Кто в этом деле победит? —
    Китайцы, верно, победят
    А, может, наши победят
    А в общем — дружба победит
    Ведь братские народы-то

     
     

    Дело мира в основе проиграно
    Потому что не хочет нас Бог
    Со врагами селить в отдалении
    Все в соседстве их селит от нас
     
    Скажем, дружим мы вот с аргентинцами
    Что бы рядышком нас поселить
    Ан вот, селит нас рядом с китайцами —
    Где уж миру и счастию быть

     
     

    Вот ходим, выбираем малость
    В суды, в районные советы
    Так как же тогда оказалось
    Что Рейган президентом
     
    Как будто все предусмотрели
    Да вот в системе нашей значит
    Какая-то вот есть слабинка
    Куда он вот и пролезает

     
     

    Они живут, не думая
    Реакционны что
    Ну что ж, понять их можно
    А вот простить — никак
     
    Верней, простить их можно
    А вот понять — никак:
    Ведь реакционеры —
    А с легкостью живут

     
     

    Не хочет Рейган свои трубы
    Нам дать, чтобы советский газ
    Бежал как представитель нас
    На Запад через эти трубы
    Ну что ж
    Пусть эта ниточка порвется
    Но в сути он непобедим
    Как жизнь, как свет, как песня к ним
    Он сам, без этих труб прорвется
    Наш газ

     
     

    Вот могут, скажем ли, литовцы
    Латышцы, разные эстонцы
    Россию как родную мать
    Глубоко в сердце воспринять
    Чтобы любовь была большая
    Конечно, могут — кто мешает

     
     

    А что? — вот такие ребята рождаются
    Чего захотят — от того не отступят
    Канадцев побьют и Корчного отлупят —
    От них уж другого и не ожидается
     
    Поскольку с народом! а если побьют кого
    Из наших — тот сразу в народ и вминается
    Как не был! У них же побьют кого
    Тот долго один на дороге валяется

     
     

    Друзья — они ведь люди сложные
    Вот, скажем, тот же взять Китай
    Уж как вредил нам невозможно он
    А все ведь друг, а все ведь свой
     
    Да и враги ведь люди сложные
    Вот тех же мериканцев взять —
    Продукты шлют нам всевозможные
    А все — враги, едри их мать

     
     

    Поляки все не образумятся
    Все с демонстрациями ходят
    А жизнь тем временем проходит
    Себе, как тихая безумица
    Все неприкаянная ходит
    И к нам, бывает, что заходит
    Но уж как полная безумица

     
     

    Мы — Миттераны
    Мучат нас раны
    Соцьяпьные мучат
    Мы соцьялисты
    Вот коммунисты
    Пусть нас научат
    А коммунисты
    Соцьялистам в ответ:
    Да. вас научишь! —
    В вас совести нет
    Классовой

     
     

    Вот представитель наш в ООН
    Опять в Америке остался
    И ясно представляет он
    С чем он теперь навек расстался
    Впрочем, и раньше представлял
    Когда достойно представлял
    Нас в ООН

     
     

    Петр Первый как злодей
    Своего сыночечка
    Посреди России всей
    Мучил что есть мочи сам
    Тот терпел, терпел, терпел
    И в краю березовом
    Через двести страшных лет
    Павликом Морозовым
    Отмстил

     
     

    Я женщин не люблю, хотя вот
    Мне плутни их порой милы —
    То Фурцева министром станет
    То Тэтчер — лидером страны
     
    А то бегут, бегут — куда вы?
    Раскрепощенные, куда? —
    А мы, как у Акутагавы
    Читал Расёмон? — вот туда

     
     

    На Хисена на Хабре
    Да Гуккуни Уэддей
    Там Кадаффи-Миттеран
    Рейган-Картер — кто храбрей
     
    Я храбрей всех, лам-ца-ца
    Вот пишу я черт-те что
    Пострадаю д' ни за что
    Так
    Ради красного словца

     
     

    Скажем, вот она — Японья
    Ничего уже не помнит
     
    Где Варяг, а где Цусима
    А мы просто объясним ей:
     
    Накося-ка выкуси-ка
    А то сику всяка сука
    Будет здесь

     
     

    Вашингтон он покинул
    Ушел воевать
    Чтоб землю в Гренаде
    Американцам отдать
     
    И видел — над Кубой
    Всходила луна
    И бродатые губы
    Шептали: Хрена
    Вам!

     
     

    Вот он, вот он — конец света
    Завтра встанем в неглиже
    Встанем-вскочим — света нету
    Правды нету! денег нету!
    Ничего святого нету! —
    Рейган в Сирии уже


     

     

    Открытое письмо (к моим современникам, соратникам, и ко всем моим)
    1984

     
     

    Предуведомление

    Предуведомления нет и не будет.


     

     

    Дорогие товарищи! К вам, к вам обращаюсь, друзья мои!

    Это послание не есть плод первого, случайно набежавшего, как легковейный ветерок, порыва легкомысленного, мимолетного, пусть и милого, извинительного в своей понятной слабости бренного человеческого существования, порыва души, болезненно уязвленной жуткой откровенностью явленности преходящести дорогих нашему сердцу существ, встреченных нами на мучительно краткий срок среди будто бы выдуманных чьей-то злой и коварно-неумолимой фантазией хладнокипящих, вздымающихся до неулавливаемых глазом страшных высот и исчезающих в безумных зияниях нижних слоев волн вечноуничтожающегося, самопоедающего бытия, что с пронзительной ясностью и откровенностью открылось мне, когда лежал тихий и внимательный при смерти, благоговейно окруженный внуками, правнуками и праправнуками, и прочими, причитающимися мне родственниками от моего колена, между которыми попадались и старцы, седые и дрожащие, а также еще младенцы бледные, испуганные, с глазами черными и влажными от ужаса и непонимания происходящего, когда глядел я на них моим уже поднятым в иные высоты и пространства, отлетевшим от меня самого на какую-то иную княжескую службу прозрачным, как кристалл, взглядом; так вот, послание сие есть, напротив, плод долгих и мучительных размышлений и сомнений, выношенных в самом укромном таилище теплодышащей души и в холодных, кристаплически-фосфорицирующих перед лицом космических, удаленных, разбегающихся, убегающих от нас и друг от друга, в желании настичь неуловимые границы мира сего, сферах бесстрастного и неподкупного сознания.

    Друзья мои! Соратники моих сомнений и ласково-соучастливые свидетели минут воспаряющих откровений! Други! Сородичи! Соплеменники! Нас мало, Нас не может быть много. Нас не должно быть много. Мы — шудры! Мы — брахманы! ОУМ! ОУМ! Мы малое племя, избранное, вызванное к жизни из ничто одним пристальным вниманием небесным, призванное на некое уже нами самими порожденное дело, единственное, необязательное ни для кого в своей губительной отрешенности от мира естественных привычек, дел и утех, но неизбежное в добровольном постриге, приятии на себя чистого смирения служения перед лицом не глядящих даже в нашу сторону, не поворачивающих даже профиля к нам в любопытстве полуживотном хотя бы, не принимающих нас, не знающих и знать нас не хотящих, отрицающих реальные основания самой возможности нашего существования, поносящих и изрыгающих хулу и поношения на нас, гонящих и казнящих нас усечением наших нежных, недоразвитых для общения с реальностями конкретной действительности конечностей, но тайным промыслом того же провидения, устроившего и поставившего нас, чающих наших откровений, порой непонятных им по слову, по звуку, по сути, наших речений и приговоров в их мгновенноразящей, горне-откровенческой и исторически-раскрывающейся необратимой истинности. О, их сила неодолима, она неведома, она зане несопоставима с силой людей быта от плоти и человеков принимаемой. И мы ведали таковую! И мы знаем! И мне такое было, когда в строгом маршальском мундире с лавровым шитьем и при всех регалиях под вой и дьявольский свист метящих прямо в меня вражеских снарядов бросал я бесчисленные геройские массы на высокие, теряющиеся в заоблачных далях, мокрые от волн бушующего и беснующегося по соседству моря, острые и неприступные стены Берлина, когда высокий, худой и непреклонный одним сжатием запекшихся губ к стенке ставил по тяжелой неопределенно-необходимости обоюдо-ревопюционного времени, или когда с ледяной головы светящегося Эвереста в 25-кратный бинокль медленно оглядывал окрестности мелко-видневшегося мира, — братья мои, все это прах, и прах с ног осыпаемый и осыпающийся. Друзья мои, я не о том!

    Милые мои, мы знаем это все, мы знаем их всех, знаем их наружность, внешность, выражения и подноготную. Но мы не знаем себя. Да, да, да, да, да, да! Мы себя не знаем! Кто же, кроме нас, взглянет нам в глаза друг другу, кто объявит друг друга для себя и в целокупности этих открытий, их объема, качества, предметности и истории явит всех нас целиком как некий провиденциальный организм, суммой своих бытийных проявлений и свершений, служения каждого из нас. Это служение дано нам и как бы вкладом в общую чашу жертвенных приношений, но и как бы отдельной общественной нагрузкой. Иногда грузом, смертельным грузом. Иногда и самой смертью даже. Когда, помню, сидел я в ледяном, обросшем крысиными и моими собственными испражненьями, сидел я в глубоком ледяном мешке, который сгубил все мое юношеское цветенье и последующее возможное здоровье по злой воле и бесовской злобе проклятого Никона, собаки, суки рваной, пидераса ебаного. Как страдал-исстрадался, Боже! Ведь мальчик еще был, юноша хрупкий, дитё несмышпенное, неопушенное и наивное. Но сила была. Но силой Бог укрепил. И ум был. И злость была. И вера. Что, Никон, блядище сраное, выкусил! Что, сука, не нравится? Ишь, чего захотел! Не задешево ли? Этим ли манером? Говно собачье! А Ирину-то Медведь огненную помнишь? То-то, во гробу еще до последнего восстания из праха человеков к небу вертеться в говне будешь, кал и мочу поганым ртом волосатым хлебая! Алепарда Самбревича-то с его жломой помнишь ли? Эка не запомнить им ебанутым бывши. А купанье под-Полодино, а под-Власово с головкой? А Никишкины мякиши? То-то, сука, говно собачье! За что и гнить тебе, псу вонючему, обезглавленну. Сам приказ о четвертовании подписал.

    Родные мои, взываю к вам и предостерегаю вас — ни враги наши, ни друзья не простят нам этого. Враги скажут: «А-га-ааа!», а друзья: «А что же они?» Нет, нет, не объяснений, не теорий и мыслей необъятно-фантасмагорических, не трактовок произведений и прочих материальных отходов наших духовных откровений (они говорят сами за себя), жаждет от нас история, как история разномысленных, но определенно-направленных человеков. Объяснений и трактовок полно уже внутри самих наших произведений, так что любая попытка толкователей, до сей поры мне известная, мало что прибавляет, но лишь пытается стать конгенияльным родственником — так и будь им сам по себе! Нет, нет и нет — агиография, новая агиография — вот что мерещится мне как истинный ответ на зов истории. А зов ее неодолим, он меня порой даже томит излишне, чувствоваемый мной еще от раннего детства, когда в тяжелые, мрачные военные годы зимы 40-го бледный и усохший от голода до сухожилий, с болтающейся, как свинцовый грузик на ниточке, головой, грязный, обтрепанный, в струпьях и язвах, кровоточащих желтым гноем, сукровицей и чернеющей на глазах комковатой кровью, валился я с ног, хрипел и закидывал судорожным рывком синюшную голову, то подхватывали меня люди отца моего, обертывали мехами, пухом и тканями, несли в дом, вносили по скрипящим ступеням резного крыльца в темные покои, кормилица охала и ахала, гоняя девок за тазами с горячей водой и молоком с желтым искрящимся на дне хрустального сосуда медом, гнали кучера Архипа за дохтуром, а в ногах кровати, улыбаясь издали, как сквозь сон, дымку, северное или южное марево, фата-моргану, голубой улыбкой зыбко светилось лицо матери моей с высокой, словно струящийся водопад золотых волос, прической, длинные щупающие лучи, вспыхивающие на гранях колеблемых камней в нежных невидно-проколотых мочках ушей и вокруг стройно-растительной беззащитной шеи, длинное, декольтированное платье, в котором она, чуть покачиваясь в теплом, струящемся кверху воздухе, поднимала свою тонкую бледную руку с слегка просвечивающими синими прожилками под мраморно белой обволакивающей кожей, раскрыла, как цветок, лилию голубой глади забытого царскосельского пруда, раскрыла и покачнула кисть с зажатым в ней батистовым платком, делая еле уловимое движение: прощай! — и уплыла на дальний, чуть видимый и слышимый отсюда, но не досягаемый никакими силами души, сердца, слез памяти и стенаний, небесный бал. Вот как это было.

    Друзья мои, как мы неуловимо ускользаем друг от друга по натянутым в неведомых нам направлениях нитям живого времени — и это неизбежно, и это печально, и это прекрасно, так было всегда, так будет, так надо. Давайте же любить друг друга, станем же диамантами сердца друг друга, но не только сердца плоти, а сердца души, сердца духа, сердца созидания и творений духа! Давайте же писать друг про друга, сделаемся же героями произведений друг друга. Не о себе, нет, не подумайте, не возгордитесь, не о себе стараться будем, даже не в той чистой и возвышенной форме, как нам предлагает поэт: «Давайте же дарить друг другу комплименты?» — тоже нет. Когда он, помню, пришел ко мне и сказал: Бери, это тебе одному, заслужившему! Я ответил: Нет! — но не из неблагодарности и черствости невоспринимающего сердца — нет. И сейчас я говорю: Нет! Я совсем о другом.

    Я о том, что вот знает ли кто, например, что юность Кабакова прошла в самом сердце индустриального Урала, где он могучим и яростным чернорабочим каменноугольной шахты им. 30-летия добывал свои первые впечатления о тайнах жизни, что Булатов родился в древней поморской семье и до 15-ти лет питался только сырым мясом и горькими кореньями, что отец Рубинштейна был легендарным командармом славной конницы и первым занес азбуку и алфавит в дикие тогда еще края Калмыкии и Тунгусии, что Орлов во время краткосрочной неожиданной службы в рядах военно-морского флота среди бушующих вод и смерчей Средиземного океяна спас жизнь своего непосредственного начальства, а про Сорокина рассказать если, а про Некрасова, а про Чуйкова, а про Алексеева, а про Монастырского, который провел все детство и юность в диких лесах Алтая, воспитываемый медведицей и вскармливаемый молоком горного орла, Гундлах же, например, помнит своих предков до 70 колена, которые носили воздушные гермошлемы и говорили на не понятном никому, кроме одного Гундлаха, языке. Все это не должно пропасть втуне для потомков, но должно стать общим, всеобщим достоянием, высокими примерами подражания и тайного удивления.

    Друзья мои, я люблю вас всех — и Орлова, и Лебедева, и Кабакова, и Булатова, и Васильева, и Некрасова, и Сергеева, и Сорокина, и Алексеева, и Шаблавина, и Кизельвальтера, и Поняткова, и Макаревича, и Гундлаха, и Звездочетова, и Мироненко, и Мироненко, и Попова, и Ерофеева, и Климантовича, и Величанского, и Гандлевского, и Сопровского, и Сергеенко, и Лена, и Айзенберга, и Сабурова, и Коваля, и Бакштейна, и Эпштейна, и Раппопорта, и Пацюкова, и Ахметьева, и Абрамова, и Сафарова, и Щербакова, и Европейцева, и Новикова, и Дмитриева, и Рошаля, и Захарова, и Альберта, и Жигалова, и Овчинникова, и Файбисовича, и Богатырь, и Брускина, и Чеснокова, и Шаца, и Рыженко, и Чачко, и Шенкера, и женский род, и прочих москвичей, не упомянутых по естественной слабости человеческой памяти дат и людей, и ленинградцев, и одесситов, и харьковчан, и львовян, и парижан, и нью-йоркцев, эстонцев, литовцев, англичан, немцев, китайцев, японцев, индусов, народы Африки, Азии, ближней, дальней, средней и прочей Европы и Латинской Америки.

    Я люблю вас, дорогие мои!

    НАЗАД ВПЕРЕД