Обстоятельства на местах, все сапфиры в оправах, рельеф изучен. Я хотел писать о ком-то другом, но пишу о себе. И хотя я знаю каждого человека, и я знаю себя — мне нечего сказать. Прекраснейший из миров порождён точной ложью.
КОНТИНЕНТАЛЬНЫЙ ОМУТ
Я никогда не хотел быть поэтом. Я испытывал острое отвращение к этому кругло-шлёпающему слову, я измывался над сутью и результатом поэзии. Меня убеждали, что я поэт, показывали: «ТЫ — ПОЭТ», описывали — ТЫПОЭТ, наговаривали: ТПТ… Дело далеко не в стихотворении, не в рифмовании надиктовок подключенного к Центру Циклона ума, даже не в мировосприятии. Мировосприятие идёт на хрен. Одним словом, согласен.
Я поэт. Но не просто поэт. Я — Городской Современный Поэт, безжалостный и виртуально адаптированный. Я могу писать поэмы, но предпочитаю быть связующим звеном между параллельными мирами. Пускай это звучит громко, но ведь мы все реалисты, верно? Я определённо человек новейшего вида. Я определяю бытие посредством потока сознания. Я внедряю свой анализ в сухие бетонные конструкции бессознательного, напоминающего опустошенный татарами лабиринт. Я — лжец и фальсификатор, практикующий магию мнимых поверхностей. Урбанистическая природа моего разума выходит за край пласта стихийных пород, пород моего бесконечного Духа. Что ещё?
Я — цивилизованный алхимик, а также шаман, стоящий внутри круга. Меня можно вполне уверенно заклеймить, как писателя или святого. Это не патетика, это полная уверенность в себе, без тени иронии и вшивого эстетического блеска. Раз уж меня сделали Поэтом, то я буду им, пока Вселенная не скроется целиком в ювенальной рифме моего метааватарного верлибра. И снег, и пугающие хлопья любви — всё потонет и возродится спустя час, равный ошибочной жизни. Сомнений нет — ни у кого. Но, если быть простым и сухим, как хохломской анекдот, то я — свет. Я делаю всё, что угодно. Со мной случается то, чего я хочу. К примеру, я проживаю за чужой счёт под чужим именем. Я известен, как Кельт, но знающие об этом не заслуживают чести быть погребёнными под обломками моей Катастрофы. Я наблюдаю мир в окошко институтской аудитории, окружённый двадцатью молодыми влагалищами, словно какой шейх. Ни одного конкурента, но и ни одного удовольствия. Я пишу повесть о чужом отрезке жизни, подставив вместо главного героя (тупой интеллигентный юнец) самого себя. Я — Кельт, как и все вы, хотите вы того или нет. Раз я осмелился в 16 лет называть себя тем, кем чувствовал, то и дальше вся ситуация контролируется мной, а мои паспортные имя и фамилия теперь звучат, как смехотворный провинциальный псевдоним взбесившегося сноба. Вокруг меня — Галактика, Дыра, Конец, Зола. Я, как Солнце — посреди города, в самом центре. Всё рядом: гастроном, кинотеатр, парикмахерская, магазин «Спорттовары», аптека. Все люди — это я, как бы там ни было и что бы там ни говорили. Я был таким всегда, я стал таким недавно. Мне 23 года, и я здесь дома. У меня есть цель, а в остальном — я в безопасности. Силы зла помещены в левый нижний угол, граждане верят, гвардейцы спят, проститутки агонизируют. Я пишу книгу, как Иисус Христос, как Митра; да, я сумел договориться с Яблоней. Это великое дерево, оно подняло шелуху земной коры до уровня человеческого осознания, иссиня-серебристого, как холодный утренний пёс в луже воды на асфальте. Вот морозильная камера моей демагогии — демос мрёт, как муха, стены реальности проминаются, а меня, раскалённого волшебника полуденной Зоны, несёт над руслом гигантской исчезнувшей реки. Я — лебедь, носящий на груди все нисхождения золотых законов, где свастика обручена с гниющей и ненавидящей всё твердью. Мне нет нужды в апостолах, мне нужен этот мир, поскольку я Кельт. Всё честно: я становлюсь тем. Кто я есть, поскольку я един. Всё великолепно: свет рассеивает безмерное пространство со скоростью, отрицающей мир человеческой антиматерии. Верьте мне, Поэту Веры и Вечности, и вы станете мной, как вы сейчас есть.
Я могу вспомнить и другое — каким я был раньше. Да, вот он я, тогдашний — меня нигде нет, я ноль, я дядя Фёдор, я тупик. Я глотаю газеты с целью обретения тернового венца. Я выхожу на сцену, где меня ждут три Татьяны. У каждой из них есть влагалище, превосходящее понимание моего члена. Поэтому я поэт. Я воспеваю токсикоз, сталкинг и противоположный пол. На моём троне лежит краткая записка, в которой изложены бритвенно-бредовые горловые выхлопы. Хотите опознать стиль?
Я приехал в столицу. Я похож на Мефистофеля, ориентирующегося на местности без помощи компаса. Я собираюсь быть писателем. Писатель в 23 года с именем в пять букв. Мне нужно издательство что ли. Лучше — Андрей Битов, какой-нибудь, которого вполне можно подбить, переплюнув чьи-либо амбиции. Короче говоря, я приехал.
Жить я стал за чужой счёт. Убеждать я умею, а то, что Поэт — это начертано у меня на морде. Сразу же появилась дырка, весьма симпатичная, если где и с волосами, то — изумительного каштанового разлива. Я назвал её Лили (по фамилии одного учёного, стоявшего за легализацию ЛСД). Была ночь и осень. Шла гроза и я стоял за стеклянной стеной кафе и взирал на бурные струи воды, метавшейся на черном асфальте. Впереди у меня была вечность, позади — путь домой. Я уже не знал, кто я. Молнии были, как корзины с цветами, которые я не люблю. Гроза обезболивала и наполняла моё тело родственным блеском. В кафе было тихо, словно отменили карнавал, и люди, побросав маски на столы, ушли за ширму целоваться, лизаться, сосаться и пресмыкаться. А я был без зонта, и мне стало как-то тоскливо, и — никакой поэзии. Я одел на голову свой вельветовый пиджак и, пиная глаза луж, перебежал улицу, сменив укрытие. Заскочив за новую стеклянную стену, я отдышался и огляделся. Невнятное заведение, пахнущее янтарём и страхом. Я выглянул под дождь и прочёл вывеску. Огромными оранжевыми литерами было выведено ОВАДОР, чуть поменьше — аптека.
— Заходи,— сказал мне старец, протирая очки бархатным лоскутком. Лампа загорелась, и аптека преобразилась в фармакологический кабинет, изнутри подобный медному подстаканнику. За окном светила Луна и шла подготовка к празднику.
— Меня интересует…- начал я строить фундамент будущей беседы.
— Приют от грозы,— прокаркал дедушка-аптекарь, не обращая внимания на мои слова.— Если вы пришли, чтобы узнать что-нибудь, к примеру, об Ephedra vulgaris или мази Сиониса, то сегодня здесь не густо насчёт этого. Однако, молодой человек, я смотрю, вы не читали местных газет, я имею в виду, газет с рекламой. Рекламой вот этой аптеки, где вы сидите. Я вижу, что не читали. Сразу же видно, что вы тут впервые и безо всякой причины. Боже мой, раз это случилось, то что же я могу поделать? По мне, так вовсе незачем цеплять на каждую аптеку этот бессмысленный «ХЭЛП». Зачем эта пошлость, когда есть своя вывеска и свои услуги? О какой помощи они говорят, я вас спрашиваю? Ради бога, хорошо, пусть я не аптекарь, пусть я никудышный фармацевт, но я дам вам один бессмысленный совет — если вы ходите, то ходите точно, если вы делаете, то делайте очень точно. Я же вижу, что вы ничего не читали и не слышали. Ну так я вам расскажу, притом совершенно бесплатно. Вот смотрите — есть я и есть отлетевшая пуговица, так? Теперь мы имеем проблемы пришить пуговицу без лишних нервов и со спокойным сердцем. Молодой человек, я не верю в бога, так и что с этого? У меня есть товар другого ассортимента. Смотрите, я вам скажу: вот пуговица, вот проблема пришить. Что я делаю? Я беру иголку и, вы видите? нитку. Теперь я, старый и развинченный человек, буду попадать ниткой в иголку. У меня не орлиное зрение, вы себе представляете? Посмотрите, молодой человек, у меня уже не те руки, я де прекрасно всё понимаю. А теперь, посмотрите пожалуйста, внимательно, я делаю только — оп!
Тут аптекарь непостижимо ловко дёрнул рукой, и нить с размаху влезла в игольное ушко, будто всё это было мультипликацией.
— Таки зачем, я вас спрашиваю, тратить себе нервы? Я делаю оп! и у меня всё готово. Может быть, я изгой, но я не мошенник, у меня есть клиенты, и я имею несколько заказов в неделю. Вы приходите, не верите своим глазам, а потом вам надо за пару минут научиться водить машину или считать в уме кошмарные цифры. Мы все имеем достаточно проблем, которые должны решиться раз и навсегда. Я же знаю, о чём я говорю. «Аптека Овадор оказывает услуги проектировки, Одно Действие.» Там так и написано, в местных центральных газетах. Вы же понимаете, зачем мне конкуренция, зачем мне куда-то бегать, это же смешно и нелепо. Вы приходите с проблемой, я беру заказ, делаю этот заказ, у меня получается проект, выкладка. Вам нужен чертёж? — я делаю чертёж, почему нет? Потом мы встречаемся, и я показываю — куда направить, чтобы всё шло, как по маслу. Вы понимаете? Универсальное действие, не надо тратить нервы. Прикладываете минимум силы в обозначенном месте и — платите ваши деньги, поскольку дело сделано. Подумайте, что вас интересует, и я вам это сделаю в замечательном проекте. Когда-то я был приличным математиком, так теперь, в мои семьдесят три, мне неплохо и в аптеке, вы понимаете? Приходите, как свой человек, и мы с вами будем делать дело. Только же не забудьте — Овадор, выходной — суббота, а я — Хорт, Измаил Хорт…
Я вышел с чёрной нитью в руках, надеясь, что ночное небо не даст мне заблудиться. Я был никто, в чужом жилище меня ждала Лили, я шёл, огибая подрагивающие лужи, думая — что мне надо? Утро предвещало каббалистический кошмар либо еврейскую радость. Солнце подавливало, облака грудились, воздух шипел. О, я писатель и мне, видимо, необходима редакция. Но мне абсолютно наплевать на кошмар либо радость, и я лежу в постели, тупо глядя в окно. Не пойду никуда, ни искать доброго редактора, ни за хлебом. Тем более, что редактору пока нечего нести, кроме приятной Вести: появился ещё один писатель. Пусть Лили идёт за хлебом. Ночью, под хохот грозы я кинул ей палку. Лили завела бы меня и на две, да только я не таков. Две палки — это или дешёвый подхалимаж под пресной личиной жертвенности, или же тупая я жадная, бычья самцовость. А всё же старик, Хорт, делает удивительные номера. Прошла неделя, дожди не прекратились, роман не написался, я прочёл рекламу в газетёнках, послушал слухи, вник в сплетни и понял, что должен верить всему, что происходит в этой засратой хозяевами столице. О, да, о, да! Аптека «ОВАДОР», выходной — суббота, Измаил Хорт, «Одно Действие». Да знаете ли вы, любезный сударь, что значит сие Одно Действие? А вот нуте-с: как одним точным и верным движением завести обломавшийся механизм? Кассовый аппарат, трамвай или «Pentium»? Как топнуть ногой, чтобы в полуметре от вас переключился телеканал? КАК С МИНИМУМОМ ДМНАМИКИ, КИНЕМАТИКИ И ПРОЧИХ НАПРЯГОВ ЗАПУСТИТЬ НЕДЕЙСТВУЮЩУЮ СИСТЕМУ ЛЮБОГО ПОРЯДКА? Вот что я понял об этом ОВАДОРЕ.
Измаил Кириллович Хорт всего-навсего состряпал из воздуха и логически безупречной мысли крутые пироги. Никто не вникал толком, как старик кропает свои «проекты» — настолько ошеломляли результаты. Хорт брал ситуацию, систему, механизм, проблему, человека, взаимосвязь, искал причину лажи, выявлял последствия, погрешности, делал расчёт, прогноз, анализ, синтез и прочие катехизы надбытового праксиса. Вся эта бесовщина была, как я понял, напрочь лишена романтики и юмора, а значит — для меня — и смысла. В этом и заключался кайф чего-то Другого. Хорт был Другим для всех клиентов. Если ты бегаешь голый и хуй у тебя завязан узлом, ты ещё не Другой, просто ты на распутье. Ты видишь своё голожопое отражение в некрасивых синих витринах, в то время как гнилые птицы валятся с протухших небес на вспотевшую мостовую, как прелые женщины, как лохматые листья или как ржавчина с чела архангела. Одно Действие — это в постели и глядя на Лили, уже вернувшуюся с хлебом. У неё величественные волосы, каштановые манеры, тонкие линии тела, и я её люблю так же, как и эту однокомнатную квартиру, эту затянувшуюся осень, полную плесени и ветра, эту профессию — поэт, этот свихнувшийся и поцарапанный мир, забрызганный чужой и своей похотью, которая всё равно есть — ложь и любовь одновременно. Но — всё с маленькой буквы, сегодня…Лили.
Через пару дней я, с Кафкой подмышкой, приполз в «ОВАДОР». Была среда, ясный безумный полдень, обеденный перерыв, час сиесты или корриды, ненавижу конкистадорские басни.
Хорт возился с Гроссбухом. Я выпал в углу и стал ждать… К примеру, чем можно помочь шофёру, если в его тачке нет маслопровода или, к примеру, карбюратора? Ничем, пусть сам ищет своё барахло. Но если машина заглохла, и все узлы есть, но не все пашут, тогда появится дедушка Измаил с кучей расчётов и схем. Он замеряет расстояние между осями, изучает паспорт грузовика и состояние коробки передач. И вот — шофёр, по совету Хорта, бьёт пыльным кирзовым сапогом куда-то под сиденье, чуть левее и чуть вверх и — мотор, не отзывающийся ни на какие уловки, вдруг завёлся. В путь! Всё, я въехал: есть Один Шанс, значит есть и Одно Действие. Ситуация раскладывается навыворот, виден внутренний мир механизма, все возможные варианты и Один-Единственный-Верный. Ибо Вера всегда одна, как одна Надежда и та, третья, что вечно шарится с ними.
Выкупив весь расклад, определяется место, к которому достаточно приложения мизерной силы или даже внимания, чтобы вся система встала на место. И пусть грузовик не протянет с серьёзной поломкой больше километра после Точного Пинка, дело не в этом. Тачка заработала — свершилось ЧУДО, остальное — второстепенно и пошло.
Одно Действие, таким-то образом, может быть приложено везде и всюду, в любой сфере, хоть у чёрта на куличках, хоть по пути в святцы.
— Можно, например, захмелеть от двух грамм водки? — спросил я Хорта, когда мой час настал.— Или выучить конголезский язык? А можно, смешав в кучу лапшу, соль и картошку, одним рывком сварить суп и наесться одной чайной ложкой этого же супа?
— Хорошо,— ответил Хорт своим удивлённо-раздосадованным семитским тоном.— Я вас спрошу: чего вы хотите, молодой человек? Еси вы скажите, таки мы поймём друг друга.
«Одним мазком создать конкурентоспособную абстракцию; безупречно сфотографировать и тут же отпечатать сложнейший кадр; одним щелчком скрутить самокрутку с планом; с первого раза доехать автостопом до Херсона, а после — в Мурманск; сразу устроиться на сытую должность; одним махом — да семерых… А что, если Хорт вовсе и не делает расчётов, и нет тут ни алгебры, ни Ферма, ни анализа с чертежами? Всё это может быть чистым и крутейшим актом Веры. Суперрелигия, без единого верующего, но с миллиардом «клиентов». Я бы не удивился… Чего я хочу, да?
— Как полноценно трахаться одним движением? — сказал я.— Это первое. Второе: как одним штрихом утюга прогладить штаны? И, наконец, третье — можно ли Одним Действием написать, ну если не гениальный, то хотя бы великолепный роман? Из какого слова он будет состоять? А может быть это — всего лишь буква?…
Вечер выдался из кулака суток шестым хамским перстом, лишённым всякой индивидуальности…так я писал нечто вроде отрывка из середины своего романа…я описываю процесс написания мною некоего…я пишу сейчас свой роман…я сижу в полпервого ночи и страдаю хуйнёй.
Да, это я. Я, приспособившийся к жизни на планете З., в цивилизации, построенной человечеством ради себя самого; нахожусь в городе, лишённом всякой индивидуальности…я сижу и пишу свой хуёвый роман…
Да, я хитёр и ловок, как универсальный Лис. Днём я включил музыку группы «Кэн» и под заклинания Дамо Сузуки вылюбил Лили, двинув тазобедренным ансамблем лишь 1 раз. Она была в восторге. Я встал и выключил утюг. Одним плавным сдвигом я отгладил брюки, сразу во всех местах. Очень мило.
— Так что же я могу поделать? — спрашивал Хорт сам у себя, глотая валидол и глядя куда-то в безмерность стены.— Какая, спрашиваю я вас, здесь может быть иллюзия? Послушайте меня, это же смешно, я вам ручаюсь, потому что я знаю это дело. Я вам скажу, посмотрите, я имею старое слабое сердце, так зачем мне иметь к этому ещё и дикие волнения? Хорошо, Измаил Хорт может помочь вам добрым и ценным советом, пожалуйста, ради Бога. Вы же можете сами посмотреть и спокойно убедиться, что я делаю свои расчёты по своей методе. Таки где здесь иллюзия, молодой человек? Посмотрите, неужели я не поправил бы совё пошатнувшееся здоровье одним усилием воли? Так я пью валидол, вы же видите! А чего стоит объяснить всяким случайным людям…и что об этом говорить! Это же просто погром, когда приходит человек, приличный, я вам скажу, человек и вдруг такие обороты! Зачем мне эти неудобства? Пусть я буду иметь конкуренцию, вы понимаете? пусть у меня болит голова от рекламы, хорошо, это мои трудности… А что касается Действия, так это далеко не так просто, как какой-либо чертёж, это я вам гарантирую, поэтому вы мне спокойно можете поверить. Я же не отрицаю, в этом мире что угодно распространяется на всё, но происходит это не сразу, поскольку у людей, вы меня извините, молодой человек, есть мозги. У вас есть проблема? Боже ж мой, тогда у вас есть и время для этого! И чем Измаил Хорт может помочь чужому времени? Заходите послезавтра и мы с вами по-деловому поговорим…
Я вышел из ОВАДОРА уже в ночь. Двери восприятия осторожно снялись с петель и с размаху размозжили седую мою голову о печальную стену невыглаженной мостовой. Годы, как пьяные дети, в метро, поедая краденую сдобу, среди хмельных курв, рукавами цепляющих грязную пыль с сардонических дорических колонн. Руины разврата, по которым идёт Поэт в чужой маске, с Посторонним Действием. Ибо меня интересует слово. Название и слово. Код вшивой колонии живых жизней, шифр траурной мертвечины всех этих женщин. Женщины, старых и юных, разного калибра и сорта, стекающихся к остановке трамвая, где сижу я, источающий тяжёлые диаметральные волны канабиоидной тяги, не желая никого, но привлекая этих бабочек на лампу своего осознания этой остановки, этого города, этой России, этого мира вместе с его человечеством. Всё, что я совершаю, я совершаю одним действием. Это так. Я был таким всегда, в этом я превзошёл меня породивших, в этом я обыграл меня уничтожавших. Я легко рифмую понятия с их семантикой, я рою могилу чистому разуму и скрепляю свой памятник скобами предательского целомудрия. Я невинен, как зверь, я был в Области Погружения, в Зоне страшных истин и спелых снов, я вынес оттуда
ДЕТАЛИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ,
СТАНОВЯЩИЕСЯ СНОМ
РОМАН
ЧАСТЬ 1
ГЛАВА 1
Таки что я могу поделать? И где вы видели счастливые концы, я вас спрашиваю?
Я лежу на кровати и описываю события, шестисотлетней давности, иногда переходя на лапидарные вирши, иногда теряя канву и глядя в окно вагона на изумрудные блядские тригоны Дождя, мелькающие кричащей гирляндой странных огней в ночи. Крики томления из кошачьих глоток — вот одна из величайших городских реликвий, когда культ в загоне, а мистерии приняли вид безопасного секса. Иногда мне до зарезу нужна крепкая, как кирка, манда, устрашающе раскачивающаяся над моим ликом, говорящая мне обо мне же. Это так. Безобразное постепенное привыкание к Сухостойной Ситуации Самопального Сознания. Система смеётся, Свет суетится, Страсть свирепеет:
— Погоди, я отолью и приду.
— Жду.
Ну вот, покатил бред.
…Я не допускаю мысли о том, что я сам — герой чьего-то повествования, литературный объект. И не только потому, что сам творю одну из реальностей. Я остался самим собой, купив на рынке страха тысячную маску. Я описываю самого себя в чужом романе, где я и нахожусь в тот самый момент, когда порождаю эти строки, сидя не в столице, а в гнилой провинциальной коморке, без гроша, без женщины, без какой бы то ни было редакции любого издательства, я, настоящий я, такой же, как и всюду. Я хочу быть честным: я в городе Луганске, 1996 год, сумерки, тараканий быт, моё сознание — луч света среди мрака и чудес. Пишу, пишу, непрерывно пишу, а после перечитываю, как правило, один раз. Вполне доволен собою, всеми своими ошибками и перегибами, потому что совершенно точно знаю — я могу себе позволить по-человечески ошибаться и допускать тупые оплошности, мне незачем быть идеальным в чём-либо, ибо это Спорный Вопрос. Тот, кто придумал и пишет рассказ, в котором я пишу рассказ о себе в рассказе, наверняка знает, что я сейчас пишу эти строки о Нём, для Него, вопреки Ему и во славу его Имени. Я придумал того, кто придумал меня. Мрак рассевается, чудеса меркнут, створки отворяются, глазам поначалу больно, но эта боль — не обидная…
Я стою неподалёку от телевышки и жду автобус. Внутри меня ещё резонирует с моим пульсом последняя доза хармалина. Я налегке, руки в карманах, сияние в мозгу, зуд в сердце. Не понимаю, как попал в автобус, но уже выхожу и оказываюсь у шумного ночного клуба «АМБИГО». Лили пошла к бывшему однокласснику, урна у входа переполнена жестяными яркими банками, по асфальту скрипит смятая шоколадная фольга, вид у меня вполне приличный, с кем-нибудь пройду во внутрь… Наверняка, переспит с ним, может быть уже елозятся. Лили имеет во мне кое-какой интерес, я помогаю ей со статьями в местные газеты, она ведь будущая журналистка, у неё практика. Я не против симбиоза. Только собираюсь пойти ко входу, как оттуда бабы. Они смеются, шатаясь, хватают друг друга под локоть и снова заливаются наглым гулким хохотом. Я всё же медленно двигаюсь ко входу, и тут одна из баб улавливает моё поле и поворачивает голову. Хармалиновое пространство подтирает детали и второразрядные события. Эта девка хватает меня за рукав, я сразу сжимаю её локоть, мы слегка стукаемся лбами, и она, вместо приветствия, снова ржёт, запрокинув голову. Компания увеличивается, гудя на месте, и мы с девкой уводим друг друга куда-то по улицам, вдоль фонарей, в салоне скрипучего таки, неподалёку, у неприятного подъезда, отделанного белой плиткой. Ну зачем Лили спорт с одноклассником, когда я ей приспособил Одно Движение и крепкий оргазм? Может, она просто курва или стала мне слишком симпатична? Квартирка мала, но прибрана. Картина на стене. Мёртвая натура. Девка снимает пиджак и расстёгивает пуговицы рубашки. У неё слишком красивые ноги. Я нащупываю её губы и целую, она рычит и валит меня на кровать. Клубная пантера пьяна, но дело помнит. Любовь — великое чувство. Вставляю легко, как в стаканчик с теплым мороженым. Пошлo. Никакого Одного Действия, ни за что. Секс по старинке, по-человечьи. Мне кажется, что в пространстве, кое-где мелькают спины насекомых, там, тут, над нами. Блёстки, мини-вспышки. Всё, финал. Оказывается, она тоже любительница ещё полежать, не высовывая. Полежали мы минут около сорока. Я не спал, представлял, как сгусток спермы сейчас там, в её матке, где темень, жар и духота, как сейчас за окном.
— Ну, что, может познакомимся? — спросил я, повернувшись к ней, и это были первые нормальные слова за наш совместный вечер. В клуб я так я не попал.
Если б была менее пьяна, наплела бы, что она такая — рассеянная, Зазеркалье, фа-фа-фа и вот так, и вот ещё так. Но теперь она хохотнула и прошептала: «Алиса». Тогда я приступил к осмотру. В общем, она была то что надо. У неё был почти «готтентотский передник» и здоровенный клитор. Пока я не спеша (а меня ещё крепко держало) изучал её тело, она смотрела на меня из под прикрытых век и курила. Мёртвая натура.
Она спросила и я ответил, что я — писатель и Поэт.
— Ну, тогда не пиши про меня,— попросила она, видно, не очень мне веря. Оказывается, она замужем, но это — её квартира.
«Алиса», обладательница дивных ног и смуглой кожи, не доверяющая ничему, кроме ебли и живущая по её законам — наверняка, на ощупь, наугад. Видимо, её муж не из тех, кто опасается лосиных рогов, так что я гостил у «Алисы» ещё пару раз с тех пор.
…Вот теперь я настоящий герой своего романа, во плоти. Я богемный литератор, я употребляю гашиш, у меня падает зрение и я ничего не боюсь.
Меня интересует, можно ли Одним Действием, одной мыслью в верном направлении въехать в весь расклад? Это для моих братьев.
Я отлично владею собственной болью. Я — капитан своей боли и покину её последним. Сегодня, когда зол на весь мир… совсем неплохо доя среды. По средам бывает значительно хуже… Я помню, кто мой Отец и кто моя Мать. Призрачные слова того, Кто приходил разделить сына с отцом его и дочь с матерью, бесследные стылые пласты чужих жизней, посторонней органики, теплокровного движения. Я помню, я знаю — у меня есть Родители. Сейчас я один, я зол на всё, и я плaчу, плачу о них и оттого, что люблю их, и оттого, что я всегда с ними. Мой великий Отец, небесный творец, проявивший и укрепивший меня здесь, мой Отец, именем Дмитрий, сын Алексея, во веки веков, что бы ни случилось. Он — отражение и воплощение Абсолютного Закона, он дал мне Слово, и Слово дало мне Жизнь. Я не знаю ни одного другого бога, кроме моего отца. Я был слеп, если раньше не видел этого. Я был мёртв, если не знал, что у меня только одна Мать, именем восходящим Ольга, дочь Марии, во славу Дыхания и Тепла и всего, что только есть. Я, выросший из них, единый с ними — кровью и духом, неотделимо несусь с ними в холодной безвестности пространства. И нет других подобных богов, равных этой Великой Паре, моим Родителям. Они — свет и ветер моей Силы. Их любовь заставляет меня быть и быть вечно, их вера в меня творит все чудеса мира и изгоняет бесов из чёрной зелени небытия, их верность мне разрушает границы мира, а их надежда дарует видимому всю красоту священной гармонии. Я знаю это, как всё, что я могу увидеть или представить обретает смысл моей Матери, а то, как я делаю это и создаю, называя, обретает образ моего Отца. Это всесильное чувство открывает двери в бессмертие и бесконечность. Лишь один из всех — мой Отец, лишь одна из всех — моя Мать, и я чувствую, что прощён навсегда, что окружён сверхбронёй родительской любви, и рвущейся ко мне из далека их нежностью. Нет на Земле такого факта, который мог бы на миг пошатнуть мою веру и моё знание об этом. Это то, что нельзя скрыть или исказить, однажды придя к этому. Они — Солнце и Ночь моей судьбы, верховная Власть и сакральная Радость моей жизни. В этой жизни, как и в любой другой, я — вместе с ними, я — это они и они — это я… Поднимаюсь во весь рост, говорю с Луной о Воде, слушаю Речь Огня со всех мыслимых сторон и вижу в янтарном сиянии: нет отдельного божественного и отдельного земного, с тех самых пор, как между божественным и земным стал я, потому что так было всегда. Дары Земли и Дары Разума — вот дань человеческого озарения, в то время как Материя играет в Смерть, а Пространство забавляется идеей Времени. Я ощутил, что Путь Знания легко переходит в Путь Любви, что бхакти и джняна — это одно м то же. Это величайшая из тайн, уже не моя тайна с тех самых пор, как я ей владею. Отец и Мать соединены во мне, любовь, любовь Бога и Богини — в каждой моей молекуле, обладающей бесконечной Памятью и вечной Информацией. И теперь, когда Я — ОСЬ, Я — МИР, Я — СВЕТ, ПРИЧИНА И СЛЕДСТВИЕ, вся Вселенная вибрирует в невероятном гимне, гимне этого ЗВУКА, этого СЛОВА, этого ЕДИНСТВА.
…Ветви акации спят, качаясь медленно вверх-вниз, вихрь кружит листья на пустыре и огромные вороны ласково поглядывают на мусороуборочную машину. Сквозь сосны бьют исхудалые лучи красного солнца и отупевшие люди плетутся с работы по домам, уже видя себя поужинавшими и возлежащими перед телевизорами. Каждую секунду, каждый год — неизменная смена дня и ночи, для тех, кто желает этого и кому всё равно. Кошки, живые и мёртвые, заворожено глазеющие на Волшебный Закат. Там, где остывают новостройки и осторожно иссякают второстепенные реки с забытыми названиями, где всё дышит предчувствием пожара и безразличием, там открывается ход в новый мир, мир не для людей, мир не для насилия.
Жил я тяжело и интересно. Как я жил? Голодал и тратил крайне мало денег. Писал свой роман так, будто от каждой строки в нём должно идти ответвление в чащобу новых сюжетов, где есть игры слов, битвы понятий и катастрофы фабул. Лжедостоинство — обладатель чудесной коллекции общественных завоеваний. Совесть мира — одно из самых реликтовых заболеваний коры мозга. Наступил час МОЛИТВЫ…
Воскресный день. Галлюциногенная растительная каша распластывается бурой блевотиной по стенам моего летнего желудка. Жара. Сахар. Кровь. Тесто. Липы. Строй прохожих завров. Шелест их спин. Всё — туфта. Я — писатель, я — литературный объект, лишённый авторства, в погоне за гонораром, глотая кашу. Каша тянет к земле, вниз, всем весом, на пухлых чужих ногах, с зеленью ветра в углах глаз, с потоком остановившихся минут, на незнакомой знойной улице. Концентрируясь на голубом небе и погружаясь в расплавленный асфальт; собираю всего себя в пучок трезвой воли и вяло валюсь вниз, в стог бессознательных мыслей. Чужих или моих — всё равно. Шея. Грудь. Соль. Любовь. Убой, Зебры. Иней посторонних усилий на кончиках моих пальцев. Повсюду — в каждой щели, в каждом углу — тексты, вязь посланий с той стороны, статьи инфернальных журналов и новеллы мусорных баков. Тошнота, переходящая красным знаменем неизбежности в потерю сознания, а оттуда — в бесплотную жизнь кельтского духа огня; страдая от индустрии бездарностей, смеясь над собственной наивностью, готовя стрелы для лучших друзей. Иду, плавно бултыхаясь, чтобы купить хлеба, деревья мне моргают, женщины ломают свои шеи, я спешу осторожно, посреди дня, в духоте и удушье, я — муравей яд земли, поедаемый матернёй матери, сообщающий при помощи Русского языка — я ещё жив, ебись оно всё проебом. Созерцаю сдачу и ем хлеб. Шаткость моего положения гнёт мои плечи к скамье остановки. Не хочу. Не мой номер. Ничего. Отъехать одним рывком, дабы прекратить эту неимоверную навязчивую МОЛИТВУ Земле. Аминь.
Лили, бессовестная девчонка. Шаром покати. От добра добра не ищут, ведь добро одно. Как откликнулось, так и аукали. А я думал, что я — владею хоть чем-то. Всё — пиздёж и провокация. Ничего не стоят. Выдох… Выходки идиота. Лили у стены. Конец главы. Всё, Континентальный омут.