L
Изида вылезла из автомобиля. Николас остался за рулем. Он посмотрел на часы и проводил ее взглядом, пока она не вошла в дом Колена и Хлои. На Николасе была новенькая, с иголочки форма из белого габардина и белая кожаная каскетка. Он заметно помолодел, но тревожное выражение лица выдавало его глубокое смятение.
К этажу Колена лестница резко сужалась, и Изида одновременно касалась рукой перил, а плечом — холодной стены. Ковер был теперь лишь легким пухом, который едва покрывал дерево. Она добрела до лестничной площадки, чуть-чуть передохнула и позвонила.
Никто не шел открывать. На лестнице не раздалось ни звука, лишь изредка, когда проседали ступеньки лестничного марша, был слышен легкий скрип, и что-то где-то с чмоканьем ляпалось в грязь.
Изида позвонила еще раз. Было слышно, как по ту сторону двери стальной молоток заскребся по металлу. Она чуть-чуть толкнула дверь, которая сразу же и открылась.
Изида вошла и споткнулась о Колена. Он лежал вытянувшись, одной щекой прижавшись к полу, протянув руки вперед… Глаза его были закрыты. В передней царил сумрак. Вокруг окна мерцал ореол, но свет не проникал внутрь. Колен дышал тихо. Он спал.
Изида наклонилась, опустилась перед Коленом на колени и погладила его по щеке. Его кожа слегка задрожала, а глаза задвигались под веками. Он глянул на Изиду и, казалось, вновь заснул. Изида чуть встряхнула его. Он сел, провел рукой по рту и сказал:
— Я спал.
— Да, — сказала Изида. — Ты что, больше не спишь в постели?
— Нет, — сказал Колен. — Я хотел дождаться здесь доктора, перед тем как идти за цветами.
Он казался совершенно потерянным.
— Что случилось? — сказала Изида.
— Хлоя, — сказал Колен. — Она опять кашляет.
— Просто осталось небольшое раздражение, — сказала Изида.
— Нет, — сказал Колен. — Это второе легкое.
Изида вскочила и побежала в комнату Хлои. Дерево паркета брызнуло у нее из-под ног. Она не узнала комнату. Хлоя лежала на кровати и, зарывшись головой в подушку, кашляла негромко, но непрерывно. Услышав, что в комнату кто-то вошел, она чуть выпрямилась и перевела дух. Когда Изида подошла к кровати, присела на край и обняла Хлою, как больное дитя, на лице у девушки появилась слабая улыбка.
— Милая Хлоя, не кашляй, — пробормотала Изида.
— У тебя красивый цветок, — произнесла Хлоя на едином дыхании, вдыхая запах большой красной гвоздики, приколотой к волосам Изиды. — От него становится лучше, — добавила она.
— Ты опять болеешь? — сказала Изида.
— Похоже, это другое легкое, — сказала Хлоя.
— Да нет, — сказала Изида, — ты все еще немножко кашляешь из-за первого.
— Нет, — сказала Хлоя. — Где Колен? Ушел за цветами?
— Он сейчас вернется, — сказала Изида. — Я его встретила. У него есть деньги?
— Да, — сказала Хлоя, — еще немного есть. Только к чему это, все зря!..
— Тебе плохо? — спросила Изида.
— Да, — сказала Хлоя, — но не очень. Видишь, комната изменилась.
— Мне так больше нравится, — сказала Изида. — Раньше она была слишком просторной.
— А как остальные комнаты? — сказала Хлоя.
— Да ничего себе… — уклончиво сказала Изида.
Она вспомнила ощущение от прикосновений паркета, холодного, как трясина.
— Пусть меняется, мне все равно, — сказала Хлоя, — если тепло и по-прежнему уютно…
— Конечно! — сказала Изида. — Маленькая квартирка, это еще милее.
— Мышь остается со мной, — сказала Хлоя. — Вон видишь, там, в углу. Не знаю, что она делает. Она больше не хочет выходить в коридор.
— Да… — сказала Изида.
— Дай-ка мне твою гвоздику, — сказала Хлоя, — от нее становится легче.
Изида сорвала цветок со своей прически и протянула Хлое, та поднесла его к самым губам и долгими глотками вдыхала запах гвоздики.
— Как поживает Николас? — сказала она.
— Хорошо, — сказала Изида. — Но он теперь не такой веселый, как раньше. В следующий раз я принесу тебе еще цветов.
— Мне Николас очень нравится, — сказала Хлоя. — Ты выйдешь за него замуж?
— Я не могу, — пробормотала Изида. — Я ему не ровня.
— Какая разница, — сказала Хлоя, — если он тебя любит…
— Мои родители не смеют заговорить с ним об этом, — сказала Изида. — Ох!..
Гвоздика вдруг побледнела, сморщилась, как бы засохла. Потом опала прекрасной цветной пыльцой на грудь Хлои.
— Ох! — в свою очередь сказала Хлоя. — Я опять буду кашлять… Ты видела!..
Она замолкла и поднесла руку ко рту. Жестокий приступ кашля вновь сотрясал ее.
— Это… та штука, что во мне… она их всех убивает… — бормотала она.
— Не разговаривай со мной, — сказала Изида. — Колен сейчас принесет цветы.
День выдался голубой в комнате и почти зеленый по ее углам. Еще не было видно и следа сырости, а ковер оставался довольно пышным, но одно из четырех квадратных оконцев почти совсем затянулось.
Изида услышала хлюпанье шагов Колена в прихожей.
— Вот и он, — сказала она. — Он наверняка принес тебе цветы.
Появился Колен. В руках у него была большая охапка белой сирени.
— Держи, Хлоя, — сказал он. — На!..
Она протянула руки.
— Ты очень мил, мой дорогой, — сказала она.
Она положила букет на вторую подушку, повернулась на бок и спрятала лицо в белые, сахаристые кисти.
Изида поднялась.
— Ты уходишь? — сказал Колен.
— Да, — сказала Изида. — Меня ждут. Я вернусь с цветами.
— Было бы очень хорошо, если бы ты зашла завтра утром, — сказал Колен. — Мне нужно идти искать работу, а я не хочу оставлять Хлою одну, пока ее вновь не осмотрел доктор.
— Я приду… — сказала Изида.
Она осторожно наклонилась и поцеловала Хлою в нежную щеку. Хлоя подняла руку и погладила лицо Изиды, но головы не повернула. Она жадно вдыхала запах сирени, который медленными завитками развертывался вокруг ее блестящих волос.
LI
Колен с трудом брел вдоль дороги. Она наискосок уходила между земляными насыпями, над которыми возвышались отливавшие при свете дня мутной морской водой стеклянные купола.
Время от времени он поднимал голову и читал таблички, чтобы проверить, в нужном ли направлении идет, и тогда ему становилось видно небо, разлинованное вдоль и поперек голубым и тускло-каштановым.
Далеко впереди над откосами маячили выстроившиеся в ряд дымовые трубы главной оранжереи.
В кармане у него лежала газета с объявлением, в котором в целях подготовки обороны страны приглашались на работу мужчины в возрасте от двадцати до тридцати лет. Он шел так быстро, как только мог, но его ноги вязли в жаркой почве, которая повсеместно медленно возвращала в свое владение постройки и дорогу.
Растений не было видно. Только земля, одинаковыми глыбами нагроможденная с двух сторон, в неустойчивом равновесии застывшая крутыми насыпями; иногда тяжелая масса колебалась, скатывалась по откосу и мягко обрушивалась на поверхность дороги.
Кое-где насыпи проседали, и сквозь мутные стекла куполов Колен мог тогда разобрать шевелящиеся на более светлом фоне темно-синие формы.
Он прибавил шагу, вырывая ноги из продавливаемых в почве дыр. Земля тотчас сжималась, наподобие круглой мышцы, и на поверхности оставалось только слабое, едва намеченное углубление. Оно почти сразу же исчезало.
Трубы приближались. Колен чувствовал, как его сердце ворочается в груди, словно разъяренное животное. Сквозь ткань кармана он сжал в кулаке газету.
Почва скользила и ускользала у него из-под ног, но он теперь проваливался в нее меньше: дорога заметно зачерствела. Рядом с собой он заметил первую трубу, вколоченную в землю как свая. Вокруг ее верхушки, из которой вырывалась тонкая струйка зеленого дыма, кружили темные птицы. Закругленная выпуклость у основания трубы обеспечивала ей устойчивость. Строения начинались чуть дальше. Там была всего одна дверь.
Он вошел, поскреб ноги о сверкающую решетку из острых лезвий и направился по низкому коридору, окаймленному лампами мигающего света. Кругом все было выложено красным кирпичом, а в верхней части стен, так же как и в потолке, виднелись стеклянные пластины в несколько сантиметров толщиной, сквозь них можно было различить какие-то неподвижные темные массы. В самом конце коридора была дверь. На ней стоял номер, указанный в газете, и он вошел не постучавшись, как и рекомендовалось в объявлении.
Старик в белом халате, со спутанными волосами, сидя за столом, читал учебник. На стене висело всевозможное оружие: огнестрельные ружья, смертометы разных калибров, блестящие бинокли и полный набор сердцедеров всех размеров.
— Добрый день, месье, — сказал Колен.
— Добрый день, месье, — сказал старик.
У него был надтреснутый и невнятный от возраста голос.
— Я пришел по объявлению, — сказал Колен.
— А? — сказал старик. — Вот уже месяц, как по нему никто не приходит. Это, знаете ли, весьма нелегкая работа…
— Да, — сказал Колен, — но за нее хорошо платят!
— О Боже! — сказал старик. — Она выпьет из вас все соки, а это, знаете ли, может и не стоит тех денег, ну да не мне же критиковать свою администрацию. Впрочем, как видите, я еще жив…
— А вы давно тут работаете? — сказал Колен.
— Целый год, — сказал старик. — Мне двадцать девять лет.
Он провел трясущейся усохшей рукой по морщинам на лице.
— И теперь я вот достиг, вы видите… могу остаться в своем кабинете и целый день читать учебник…
— Мне нужны деньги, — сказал Колен.
— Желание весьма распространенное, — сказал старик, — но работа сделает из вас философа. Через три месяца деньги будут вам уже не так нужны.
— Они нужны, чтобы ухаживать за моей женой, — сказал Колен.
— А? Да? — сказал старик.
— Она больна, — объяснил Колен. — Я не люблю работу.
— Мне жаль вас, — сказал старик. — Когда жена больна, она больше ни к чему.
— Я люблю ее, — сказал Колен.
— Ну конечно, — сказал старик. — Иначе вы бы не захотели работать. Я сейчас покажу вам ваше рабочее место. Этажом выше.
По опрятным проходам с низкими сводами и лестнице из красного кирпича он отвел Колена к двери, соседствовавшей с другими точно такими же; она была помечена каким-то символом.
— Вот, — сказал старик, — заходите. Я объясню вам, что делать.
Колен вошел. Комната была совсем маленькая, квадратная. Стены и пол из стекла. На полу покоился большой пласт земли в форме гроба, но очень толстый, метр, если не больше. Рядом свернуто тяжелое шерстяное покрывало. Никакой мебели. Маленькая ниша, выбитая в стене, таила в себе ларчик из голубого железа. Старик подошел и открыл его. Он вынул дюжину сверкающих предметов — цилиндриков с крохотной дырочкой посреди торца.
— Эта земля стерильна, сами понимаете, — сказал старик, — для обороны страны нужны отборнейшие материалы. Но, как уже давно замечено, чтобы стволы ружей росли равномерно и без искривлений, необходимо человеческое тепло. Впрочем, это касается любого оружия.
— Ага, — сказал Колен.
— Вы делаете в земле двенадцать маленьких луночек, — сказал старик, — примерно на уровне сердца и печени и, предварительно раздевшись, ложитесь на землю. Накрываетесь стерильной шерстяной тканью, вот она тут лежит, и устраиваетесь так, чтобы теплота выделялась совершенно равномерно.
Он издал надтреснутый смешок и похлопал себя по правой ляжке.
— Первые двадцать дней каждого месяца я выдавал их по четырнадцать штук. О!.. Я был горяч!..
— А потом? — спросил Колен.
— Потом вы остаетесь так на двадцать четыре часа, и по прошествии двадцати четырех часов ружейные дула выращены. За ними приходят. Орошают землю маслом, и вы начинаете все сначала.
— Они растут вниз? — спросил Колен.
— Да, все освещается снизу, — сказал старик. — У них позитивный фототропизм, но растут они вниз, ведь они тяжелее земли, вот и приходится освещать их снизу, чтобы не было искривлений.
— А нарезка? — сказал Колен.
— Этот сорт вырастает уже нарезанным, — сказал старик. — Мы используем отборные семена.
— А доя чего служат трубы? — спросил Колен.
— Для вентиляции, — сказал старик, — и для стерилизации покрывал и зданий. Можно не предпринимать дополнительных мер предосторожности, поскольку все это проделывается очень энергично.
— А почему бы не использовать искусственный подогрев? — спросил Колен.
— Не выходит, — сказал старик. — Чтобы хорошо расти, им нужно человеческое тепло.
— А женщин вы используете? — сказал Колен.
— Они не могут выполнять эту работу, — сказал старик. — У них недостаточно плоская грудь для равномерного распределения тепла. Ну, не буду вам мешать.
— Я точно буду зарабатывать десять дублезвонов в день?
— Конечно, — сказал старик, — и премию, если перевыполните норму в двенадцать дул…
Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Колен держал в руке двенадцать зерен. Он положил их рядом с собой и начал раздеваться. Глаза его были закрыты, а губы время от времени вздрагивали.
LII
— Не понимаю, что происходит, — сказал старик, — сначала все шло нормально. Но из последних мы сможем сделать только особое оружие.
— Вы мне все-таки заплатите? — с волнением спросил Колен.
Он должен был получить семьдесят дублезвонов и еще десять в качестве премиальных. Он старался изо всех сил, но проверка дул вскрыла некоторые аномалии.
— Смотрите сами, — сказал старик.
Он держал перед собой одно из дул и показывал Колену расширяющийся конец.
— Не понимаю, — тихо сказал Колен. — Первые были совершенно цилиндрические.
— Конечно, их можно использовать для огнестрельных мушкетонов, — сказал старик, — но ведь это модель пятивойновой давности, и у нас их и без того большой запас. Надоело.
— Я старался, — сказал Колен.
— Я вам верю, — сказал старик. — Получите ваши восемьдесят дублезвонов.
Он вынул из ящика своего стола запечатанный конверт.
— Я велел принести их сюда, чтобы вам не надо было идти в расчетный отдел, — сказал он. — Иногда на то, чтобы получить свои деньги, уходят месяцы, а вы, похоже, спешите.
— Благодарю вас, — сказал Колен.
— Я еще не проверял вашу вчерашнюю продукцию. Она вот-вот прибудет. Не хотите ли подождать минутку?
Его дрожащий, запинающийся голос был настоящей мукой для ушей Колена.
— Я подожду, — сказал он.
— Видите ли, — сказал старик, — мы вынуждены обращать особое внимание на эти детали, так как одно ружье должно быть все-таки похоже на другое, даже если и нет патронов…
— Ага… — сказал Колен.
— Часто не бывает патронов, — пояснил старик. — С программой по патронам мы отстаем, у нас большие запасы их для модели ружья, которая снята с производства, но распоряжения выпускать патроны для новых ружей мы не получили, и поэтому этими ружьями пользоваться нельзя. Впрочем, это не имеет значения. Что вы можете поделать с ружьем против колесного танка? Неприятель на каждые два ружья, изготовленные нами, выпускает один колесный танк. Таким образом, на нашей стороне превосходство в численности. Но танку наплевать на ружье или даже на десять ружей, особенно без патронов…
— А разве мы не производим колесных танков? — спросил Колен.
— Производим, — сказал старик, — но нам никак не развязаться с программой последней войны, ну а работают они теперь не очень-то хорошо, и нужно пускать их в расход, а так как они очень живучи, это приводит к весьма большим расходам.
В дверь постучали, и появился заведующий складом, толкающий перед собой стерилизованную белую тележку. Белое полотно прикрывало вчерашнюю продукцию Колена. С одного края материя приподнималась. Если бы стволы были ровными, этого бы не было, и Колен ощутил беспокойство. Заведующий складом вышел и прикрыл за собой дверь.
— А!.. — сказал старик. — Похоже, ничего не уладилось.
Он приподнял ткань. Там лежало двенадцать стволов из холодной стали, и на конце каждого распустилась прекрасная белая роза, свежая, чуть оттененная бежевым в глубине меж бархатистых лепестков.
— О!.. — пробормотал Колен. — Как они прекрасны!..
Старик ничего не сказал. Он дважды кашлянул.
— Так что завтра не трудитесь выходить на работу, — нерешительно сказал он.
Его пальцы нервно вцепились в край тележки.
— Нельзя ли мне их взять? — сказал Колен. — Для Хлои?
— Они умрут, — сказал старик, — как только вы оторвете их от стали. Они, знаете ли, и сами стальные.
— Не может быть, — сказал Колен.
Он осторожно взял одну розу и попытался оборвать ее стебель. Он сделал опрометчивое движение, и один из лепестков распорол ему кожу на несколько сантиметров. Кровь выходила на поверхность медленными толчками, и Колен машинально сглатывал ее большие темные капли. Он молча глядел на белый лепесток, помеченный красным полумесяцем: старик похлопал его по плечу и нежно подтолкнул к двери.
LIII
Хлоя спала. Днем кувшинка ссужала ее коже красивый кремовый оттенок, но во сне все менялось, и глаза ее казались подо лбом двумя окрашенными в синий цвет пятнами, было непонятно, открыты ли они. Колен сидел на стуле в столовой и ждал. Вокруг Хлои было много цветов. Он мог подождать еще несколько часов, прежде чем идти искать другую работу. Он хотел отдохнуть, чтобы произвести благоприятное впечатление и занять действительно хорошо оплачиваемую должность. В комнате сгущалась тьма. Окно почти совсем сомкнулось. От него осталось лишь сантиметров десять над подоконником, и дневной свет проникал внутрь одной узенькой полоской. Только лоб и глаза Колена были освещены. Остаток его лица жил в темноте. Проигрыватель больше не работал, для каждой пластинки теперь приходилось заводить его вручную, а это Колена утомляло. К тому же и диски сильно запилились. На некоторых трудно даже стало распознать мелодию. Колену подумалось, что, если Хлое понадобится что-нибудь, мышь сразу же даст ему знать. Женится ли Николас на Изиде? Какое платье наденет Изида на свадьбу? Кто звонил в дверь?
— Здравствуй, Ализа, — сказал Колен. — Ты пришла навестить Хлою?
— Нет, — сказала Ализа. — Я пришла просто так.
Они могли оставаться в столовой. От волос Ализы здесь стало светлее. В комнате оставалось два стула.
— Ты тоскуешь, — сказал Колен. — Я знаю, что это такое.
— Шик там, — сказала Ализа. — У себя.
— Ты должна принести ему что-нибудь, — объяснил Колен.
— Нет, — сказала Ализа, — я должна быть где-нибудь в другом месте.
— Ну да, — сказал Колен. — Он как раз перекрашивает…
— Нет, — сказала Ализа. — У Шика есть все его книги, но он больше меня не хочет.
— Ты устроила ему сцену? — сказал Колен.
— Нет, — сказала Ализа.
— Он плохо понял, что ты ему сказала, но, когда он перестанет сердиться, ты ему все объяснишь.
— Он просто сказал мне, что у него осталось ровно столько дублезвонов, сколько нужно, чтобы переплести в ничтожную кожу его последнюю книгу, — сказала Ализа, — и он не может себе позволить, чтобы я жила с ним, так как ему нечего мне дать, и я стану некрасивой. Руки у меня загрубеют.
— Он прав, — сказал Колен. — Ты не должна работать.
— Но я люблю Шика, — сказала Ализа. — Я бы ради него работала.
— Это ни к чему не приведет, — сказал Колен. — Впрочем, ты не можешь работать, ты слишком красива.
— Почему он выставил меня за дверь? — сказала Ализа. — Я и в самом деле так уж красива?
— Не знаю, — сказал Колен, — но мне очень нравятся твои волосы и лицо.
— Посмотри, — сказала Ализа.
Она поднялась, дернула за колечко застежки, и платье упало на пол. Светлое шерстяное платье.
-Да… — сказал Колен.
В комнате стало совсем светло, и Колен видел всю Ализу., Казалось, ее груди готовы взлететь, а длинные мышцы стройных ног были на ощупь крепкими и горячими.
— Можно тебя обнять? — сказал Колен.
— Да, — сказала Ализа, — я тебя очень люблю.
— Ты замерзнешь, — сказал Колен.
Ализа подошла к нему. Она села к Колену на колени, и глаза ее принялись беззвучно плакать.
— Почему он больше меня не хочет?
Колен тихо укачивал ее.
— Он не понимает. Ты знаешь, Ализа, он все-таки хороший парень.
— Он очень любил меня, — сказала Ализа. — Он верил, что книги согласятся поделиться им со мною. Но это невозможно.
— Ты замерзнешь, — сказал Колен.
Он целовал и гладил ее волосы.
— Почему я не встретила сначала тебя? — сказала Ализа. — Тогда я так любила бы тебя, а теперь не могу. Я люблю его.
— Я это отлично знаю, — сказал Колен. — Я тоже теперь больше люблю Хлою.
Он заставил ее встать и подобрал платье.
— Одевайся, моя кошечка, — сказал он. — Замерзнешь.
— Нет, — сказала Ализа. — К тому же это не важно.
Она машинально оделась.
— Я не хочу, чтобы ты грустила, — сказал Колен.
— Ты милый, — сказала Ализа, — но мне очень грустно. И все-таки я верю, что смогу сделать кое-что для Шика.
— Возвращайся к родителям, — сказал Колен. — Они, может быть, захотят тебя видеть… или к Изиде.
— Шика там не будет, — сказала Ализа. — Мне никуда не надо, если туда не придет Шик.
— Он придет, — сказал Колен. — Я схожу за ним.
— Нет, — сказала Ализа. — К нему уже не попасть. Всегда заперто на ключ.
— Я все-таки его повидаю, — сказал Колен. — Или, может, он сам зайдет ко мне.
— Не верю, — сказала Ализа. — Это уже не тот Шик.
— Да нет, — сказал Колен. — Люди не меняются. Меняются вещи.
— Не знаю, — сказала Ализа.
— Я провожу тебя, — сказал Колен. — Я должен идти искать работу.
— Нам вряд ли по пути, — сказала Ализа.
— Я спущусь вместе с тобой, — сказал Колен.
Она стояла перед ним. Колен положил руки на плечи Ализе. Он ощущал теплоту ее шеи, а нежные вьющиеся волосы почти касались его кожи. Он провел руками по телу Ализы. Она больше не плакала. У нее был отрешенный вид.
— Я не хочу, чтобы ты наделала глупостей, — сказал Колен.
— Ох, — сказала Ализа. — Я не наделаю глупостей.
— Заходи ко мне, — сказал Колен, — если тебе грустно.
— Может быть, зайду, — сказала Ализа.
Она была погружена в себя. Колен взял ее за руку. Они спустились по лестнице. Влажные ступеньки то и дело выскальзывали у них из-под ног. Внизу Колен попрощался с ней. Она осталась стоять и смотрела, как он уходит.
LIV
Последняя книга только что вернулась от переплетчика, и Шик ласкал ее, перед тем как поместить в футляр. Она была покрыта ничтожной кожей, толстой и зеленой, на которой большими буквами было выщерблено имя Партра. На одной-единственной этажерке у Шика были собраны все обычные издания, а все варианты, рукописи, первые оттиски, особые страницы занимали в толще стены специальные ниши.
Шик вздохнул. Утром от него ушла Ализа. Он был вынужден сказать ей, чтобы она ушла. У него остался один-единственный дублезвон и кусочек сыра, а ее платья мешали ему развесить в шкафу старую одежду Партра, которую чудом добыл для него книготорговец. Он не помнил, когда в последний раз целовал Ализу. Нельзя больше терять время на поцелуи. Надо исправить проигрыватель и выучить наизусть текст лекций Партра. Если разобьются пластинки, он должен суметь сохранить текст.
Здесь были все книги Партра, все опубликованные книги. Роскошные переплеты, тщательно предохраняемые кожаными футлярами, золоченые оклады, драгоценные экземпляры с широкими голубыми полями, ограниченные тиражи на липучей бумаге с засиженным мухами обрезом или неразрезанные — на «Верже Центорикс»; им была отведена целая стена, разделенная на выстланные бархатной кожей уютные ячейки. Каждое произведение занимало отдельную альвеолу. Украшая противоположную стену, сброшюрованными кипами выстроились статьи Партра, с рвением извлеченные из обозрений, газет, неисчислимой периодики, которую он соблаговолил облагодетельствовать своим плодотворным сотрудничеством.
Шик провел рукой по лицу. Сколько времени прожила с ним Ализа?.. На дублезвоны Колена они должны были пожениться, но она не очень-то на этом настаивала. Она довольствовалась ожиданием, ей достаточно было быть с ним, но ведь нельзя же допустить, чтобы женщина оставалась с вами просто потому, что вас любит. Он тоже ее любил. Он не мог позволить ей терять время, раз она не интересовалась больше Партром. Как можно не интересоваться таким человеком, как Партр?.. Способным написать не важно что по не важно какому поводу — и с такой точностью… Вряд ли Партру понадобится больше года, чтобы реализовать свою «Энциклопедию Тошноты», да и герцогиня де Бонвуар будет сотрудничать в этой работе, возникнут необыкновенные рукописи. До тех пор нужно добыть достаточно дублезвонов, собрать и оставить про запас, по крайней мере, на задаток для торговца книгами. Шик не заплатил налоги. Но сумма налогов была ему куда полезнее в виде экземпляра «Норки святой Ейвставии». Ализе бы хотелось, чтобы Шик наскреб дублезвонов для уплаты налогов, она даже предложила продать для этой уплаты что-нибудь свое. Он согласился, и вырученной суммы в точности хватило на переплет для «Норки святой Ейвставии». Ализа прекрасно обходилась и без своего ожерелья.
Шик колебался, не открыть ли дверь. Возможно, она стоит за дверью и ждет, чтобы он повернул ключ. Хотя вряд ли. Ее шаги на лестнице раздавались, помнится, как легкое нисходящее постукивание молоточка. Она могла бы вернуться к родителям и возобновить свои занятия. В конце концов, это всего лишь небольшая задержка. Пропущенные лекции можно быстро нагнать. Но Ализа совсем перестала работать. Она слишком увлеклась делами Шика, готовила ему еду, гладила галстук. Налоги, в конце концов, он вообще не будет платить. Разве известны случаи, чтобы за вами приходили домой из-за того, что не уплачены налоги? Такого не бывает. Можно внести задаток, один дублезвон, и вас оставят в покое и некоторое время больше не будут беспокоить. Такой субъект, как Партр, платит ли он налоги? Вполне вероятно. Ну а если подходить с моральной точки зрения, стоит ли в конечном счете платить налоги, получая взамен право быть арестованным, потому что другие платят налоги, идущие на содержание полиции и высших должностных лиц? Для разрушения этого порочного круга необходимо, чтобы некоторое время вообще никто не платил налогов, — тогда все чиновники поумирают от истощения, и войны больше не будет.
Шик поднял крышку проигрывателя с двумя платами и установил две разные пластинки Жан-Соля Партра. Он хотел послушать обе одновременно, чтобы из столкновения двух старых идей ключом забили идеи новые. Он расположился на равном расстоянии от двух динамиков, дабы голова его находилась в точке этого столкновения и автоматически удержала в себе его результаты.
Коснувшись начальной улитки, иглы потрещали друг с другом и разместились на дне своих бороздок, и в мозгу Шика зазвучали слова Партра. Не вставая со своего места, он поглядывал в окно и видел, как там и сям над крышами поднимается дым — большие синие волюты, окрашенные снизу в красное, будто горела бумага. Он машинально смотрел, как красное побеждает синее, и слова сталкивались с ослепительными проблесками, доставляя его усталости поле отдохновения, нежное, как мох в месяце мае.
LV
Сенешаль от полиции вынул из кармана свисток и постучал им в огромный голопогостский гонг, висевший позади него. Послышался галоп подкованных сапог по всем этажам, шум последовательных падений, и при помощи тобогтана шестеро его лучших жандармов-оруженосителей вломились к нему в кабинет.
Они поднялись, похлопали себя по задницам, чтобы выбить пыль, и взяли на караул.
— Дуглас! — воззвал сенешаль.
— Есть! — ответил первый жандарм-оруженоситель.
— Дуглас! — повторил сенешаль.
— Есть! — ответил второй.
Перекличка продолжалась. Сенешаль от полиции не мог припомнить собственные имена всех этих людей и по традиции нарицал их именем Дуглас.
— Особое задание, — приказал он.
Одинаковым жестом шестеро жандармов водрузили свои десницы на седалищный карман, дабы уведомить, что они вооружились своими двенадцатиструйными утишителями.
— Руковожу лично я! — подчеркнул сенешаль.
Он неистово ударил в гонг. Дверь открылась, и появился секретарь.
— Я выезжаю, — провозгласил сенешаль. — Особое задание. Заблокнотьте.
Секретарь выхватил блокнот и карандаш и принял положение номер шесть по предписанной уставом номенклатуре.
— Взимание налога с квирита Шика с предварительным наложением ареста на имущество, — диктовал шеф. — Переход к нелегальному избиению и суровому разносу. Полный арест имущества вплоть до частичного, отягченного осквернением местожительства.
— Записано! — сказал секретарь.
— В дорогу, Дугласы! — скомандовал сенешаль.
Он поднялся и возглавил эскадрилью, которая грузно тронулась с места, имитируя своими двенадцатью ногами тяжеловесный полет пригородной кукушки. Все шестеро были одеты в облегающие черные кожаные комбинезоны, бронированные на груди и плечах, а их каски черненой стали в форме шлема низко спускались на затылок и прикрывали виски и лоб. На всех были тяжелые металлические сапоги. У сенешаля было точно такое же обмундирование, но из красной кожи, а на плечах блестели две золотые звезды. Утишители раздували задние карманы его приспешников; он держал в руке миниатюрную золотую полицейскую дубинку, и тяжелая позолоченная граната болталась у него на поясе. Они спустились по почетной лестнице, и часовой не дал себе волю, когда сенешаль поднял руку к каске. У дверей ждала спецмашина. Сенешаль сел сзади один, а шесть жандармов-оруженосителей выстроились на далеко выдававшихся по сторонам подножках, два пошире с одной стороны, четверо поуже — с другой. Водитель тоже носил черный кожаный комбинезон, но без каски. Он тронул с места. У спецмашины вместо колес было множество мерцательных ног, из-за чего у отбившихся от своих снарядов не было никаких шансов продырявить шины. Ноги зафыркали на землю, и водитель резко свернул на первой же развилке; изнутри казалось, что находишься на гребне волны, которая лопнула.
LVI
Глядя вслед Колену, Ализа от всего сердца сказала ему про себя «до свидания». Он так любил Хлою, ради нее он шел искать работу — чтобы было на что купить ей цветы, чтобы бороться с тем ужасом, который поселился в ее груди. Широкие плечи Колена слегка ссутулились, он казался таким усталым, его светлые волосы не были причесаны и ухожены, как раньше. Шик бывал чрезвычайно милым и приятным, говоря о какой-нибудь книге или разъясняя какую-нибудь теорию Партра. Он и в самом деле не может обойтись без Партра, ему никогда не придет в голову поискать что-либо другое. Партр говорит все, что он хотел бы уметь сказать. Нельзя давать Партру опубликовать его энциклопедию, для Шика это будет смерть: он украдет, он убьет книгопродавца. Ализа медленно пустилась в путь. Партр проводит целые дни в одном погребке, там он пьет и пишет с другими такими же, как и он, людьми, которые приходят сюда пить и писать; они пьют морской чай и сладкую водку, это позволяет им не думать о том, что они пишут; к тому же постоянно входят и выходят толпы народа, это поднимает идеи и вопросы со дна, и их вылавливают, одну за другой, не нужно выкидывать все ненужное — немного идей и немного излишков, их лучше разбавить. Люди усваивают такие смеси легче, особенно женщины не терпят ничего чистого. Чтобы дойти до погребка, не надо было далеко ходить; уже издалека Ализа увидела, как один из официантов в белой куртке и лимонных брюках подает фаршированную свиную лапу — ее заказал Нерон Мойка, знаменитый игрок в сбейбол, который, вместо того чтобы пить, к чему он питал отвращение, поглощал пряную пищу, дабы вызвать жажду у своих соседей. Она вошла, Жан-Соль Партр писал на своем обычном месте, там было много народу, и все это тихо разговаривало. Чудом, заурядность которого выходила из ряда вон, Ализа увидела рядом с Жан-Солем свободный стул и села. Она положила на колени свою тяжелую сумку и открыла застежку. Через плечо Жан-Соля ей было видно заглавие страницы: «Энциклопедия», том девятнадцатый. Она робко положила руку на рукав Жан-Соля, он перестал писать.
— Вон вы уже где, — сказала Ализа.
— Да, — ответил Жан-Соль. — Вы хотите со мной поговорить?
— Я попросила бы вас не публиковать ее, — сказала она.
— Это трудно, — сказал Жан-Соль. — Ее ждут.
Он снял очки, подышал на стекла и вновь надел их, его глаз больше не было видно.
— Конечно, — сказала Ализа. — Но я хочу сказать, что нужно ее немного задержать.
— Ну, — сказал Жан-Соль, — если дело только в этом…
— Нужно задержать ее на десять лет, — сказала Ализа.
— На десять лет? — сказал Жан-Соль.
— Да, — сказала Ализа. — На десять или, разумеется, больше. Надо, знаете ли, дать людям возможность сэкономить, чтобы ее купить.
— Читать ее будет довольно скучно, — сказал Жан-Соль Партр, — потому что мне очень скучно ее писать. Из-за того что приходится придерживать лист, у меня теперь привычная судорога в левом запястье.
— Мне жаль вас, — сказала Ализа.
— Что у меня судорога?
— Нет, — сказала Ализа, — что вы не хотите отложить публикацию.
— Почему?
— Сейчас я вам объясню: Шик тратит все свои деньги на то, что вы пишете, и у него нет больше денег.
— Лучше бы он покупал что-нибудь другое, — сказал Жан-Соль, — вот я, например, никогда не покупаю своих книг.
— Он обожает то, что выпишете.
— Это его право, — сказал Жан-Соль. — Он сделал свой выбор.
— По-моему, он слишком ангажирован, — сказала Ализа. — Я вот тоже сделала свой выбор, но свободна, потому что он больше не хочет, чтобы я жила с ним, ну так вот я вас и убью, раз вы не хотите задержать публикацию.
— Вы лишите меня средств к экзистенции, — сказал Жан-Соль. — Как, по вашему, смогу я защищать свои авторские права, коли буду мертв?
— Это касается вас, — сказала Ализа, — я не могу принимать в расчет все, ведь я хочу прежде всего убить вас.
— Но вы же, конечно, согласны, что меня не могут убедить подобные доводы? — спросил Жан-Соль Партр.
— Согласна, — сказала Ализа.
Она открыла сумку и вытащила из нее сердцедер Шика, который несколько дней тому назад взяла из ящика его стола.
— Вы не расстегнете воротник? — спросила она.
— Послушайте, — сказал Жан-Соль, снимая очки, — я нахожу эту историю идиотской.
Он расстегнул воротник, Ализа собралась с силами и одним решительным жестом всадила сердцедер в грудь Партра. Он посмотрел на нее, он умирал очень быстро, и последний его взгляд был полон удивления, когда он увидел, что его сердце имело форму пирамиды Сэра Джо. Ализа смертельно побледнела, Жан-Соль Партр был теперь мертв, и чай его остывал. Она схватила рукопись «Энциклопедии» и разорвала ее. Один из официантов подошел вытереть кровь и свинское кровосмешение с чернилами авторучки на маленьком прямоугольном столике. Ализа заплатила официанту, раздвинула жвалы сердцедера, и сердце Партра упало на стол; она сложила сверкающий инструмент и спрятала его обратно в сумку, затем вышла на улицу, сжимая в руке спичечный коробок, который Партр носил у себя в кармане.
LVII
Она обернулась. Густой дым наполнял витрину, люди начинали глазеть; она извела три спички, прежде чем ей удалось развести огонь — книги Партра не желали загораться. Книгопродавец распростерся за своей конторкой, его сердце, валявшееся рядом с ним, начинало пылать, из него уже вырывалось черное пламя и изогнутые струи кипящей крови. В трехстах метрах позади, потрескивая и хрипя, пылали две первые книжные лавки, а их продавцы были мертвы; все, кто продавал книги Шику, умрут точно так же, а их магазины сгорят. Ализа плаката и спешила, она помнила глаза Жан-Соля Партра, когда тот смотрел на свое сердце; вначале она не хотела его убивать, она хотела только помешать выходу его новой книги, чтобы вызволить Шика из тех руин, что медленно громоздились вокруг него. Они все объединились против Шика, они хотели выудить у него деньги, они наживались на его страсти к Партру, они продавали ему старые, никому не нужные пожитки и зазубренные трубки, они заслужили ту участь, что их ждет. Увидев слева витрину, украшенную переплетенными томами, Ализа остановилась, отдышалась и вошла. К ней подошел хозяин.
— Что вам угодно? — спросил он.
— У вас есть что-нибудь Партра? — сказала Ализа.
— Ну конечно, — сказал продавец, — однако в данный момент я не могу предложить вам раритеты, они все отложены для постоянного клиента.
— Для Шика? — уточнила Ализа.
— Да, — ответил продавец, — сдается мне, что его зовут именно так.
— Он к вам больше не придет, — сказала Ализа.
Она подошла к продавцу поближе и уронила платок. Захрустев суставами, продавец наклонился поднять его, она быстрым движением всадила ему в спину сердцедер — она снова плакала и дрожала — он упал лицом вниз; она не осмелилась забрать свой платок, он крепко в него вцепился. Она вынула сердцедер, в его жвалах было зажато сердце продавца, совсем маленькое и светло-красное, она раздвинула жвалы, и сердце скатилось к своему хозяину. Нужно было торопиться, и она схватила кипу газет, чиркнула спичкой, сделала факел и кинула его под прилавок, набросала сверху газет, затем швырнула в пламя дюжину томов Николя Нидвора, взятых на ближайшей полке, и пламя, жарко содрогаясь, ринулось к книгам; дерево стойки дымилось и трещало, пар наполнял магазин. Ализа опрокинула в огонь последнюю шеренгу книг и ощупью выбралась наружу, она задвинула пружинную защелку, чтобы никто не зашел, и вновь бросилась бежать. Ей жгло глаза, волосы ее пахли дымом, она бежала, и слезы уже почти не текли по ее щекам, ветер их сразу же осушал. Она приближалась к кварталу, где жил Шик, оставалось всего два или три книжных магазина, остальные не представляли для него опасности. Перед тем как зайти в следующий, она обернулась: далеко позади нее в небо поднимались огромные столбы дыма и толпились зеваки — они хотели посмотреть, как действует сложная аппаратура Пожарских. Их большие белые машины промчались по улице, когда она закрывала за собой дверь; сквозь стекло она проводила их взглядом, и продавец подошел к ней спросить, что ей угодно.
LVIII
— Вы, — сказал сенешаль от полиции, — оставайтесь здесь, справа от двери, а вы, Дуглас, — продолжал он, оборачиваясь ко второму из двух толстых жандармов, — вы встаньте слева и никого не впускайте.
Оба назначенных жандарма-оруженосителя вытащили свои утишители и опустили правую руку вдоль правого бедра, дуло направлено к колену, в позиции, предусмотренной уставом. Ремни своих касок они приладили под подбородками, которые из тройных стали поэтому двойными. Сенешаль вошел в сопровождении четырех худых жандармов-оруженосителей и снова расставил их по одному с каждой стороны от двери, приказав на этот раз никого не выпускать. Сам он направился к лестнице, следом за ним шли два оставшихся худых. Они были очень похожи: смуглые лица, черные глаза, тонкие губы.
LIX
Шик остановил проигрыватель, чтобы сменить только что дослушанную хором до конца пару пластинок. Он взял новую из следующей серии, под одной из пластинок оказалось фото Ализы, он считал его потерянным. Она была сфотографирована в три четверти, ее заливал растекшийся свет; это фотограф, чтобы в волосах у нее заиграл солнечный луч, должно быть, поместил позади нее юпитер. Не выпуская фотографию из рук. Шик сменил пластинки. Выглянув из окна, он обнаружил, что новые колонны дыма поднимаются уже совсем рядом с ним. Он послушает эти две пластинки и спустится повидать ближайшего книгопродавца. Шик сел, рука его поднесла фотографию к глазам, при более внимательном рассмотрении она напоминала Партра; мало-помалу образ Партра наложился на образ Ализы, и он улыбался Шику; конечно же, Партр подпишет ему все, что он только ни попросит; на лестнице загремели шаги, он слушал, удары сотрясли дверь. Он отложил фотокарточку, остановил проигрыватель и пошел открывать. Прямо перед собой он увидел черный кожаный комбинезон одного из жандармов-оруженосителей, за ним следовал второй, и последним вошел сенешаль от полиции, в полутьме лестничной площадки на его красной одежде и черной каске змеились мимолетные отблески.
— Вас зовут Шик? — сказал сенешаль.
Шик попятился, и его лицо стало белым как мел. Он пятился до самой стены, где стояли его ненаглядные книги.
— Что я сделал? — спросил он.
Сенешаль пошарил в нагрудном кармане и прочел по бумажке:
«Взимание налогов с квирита Шика с предварительным наложением ареста на имущество. Переход к нелегальному избиению и суровому разносу. Полный арест имущества вплоть до частичного, отягченного осквернением местожительства».
— Но… я заплачу налоги, — сказал Шик.
— Да, — сказал сенешаль, — вы их заплатите после. Сначала нужно, чтобы мы вас нелегально избили. Это избиение что надо, мы называем его нелегальным, чтобы люди не возмущались.
— Я отдам вам деньги, — сказал Шик.
— Ну конечно, — сказал сенешаль.
Шик подошел к столу и выдвинул ящик, в нем он хранил превосходную модель сердцедера и шпиг-аут в плохом состоянии. Сердцедера на месте не оказалось, но шпиг-аут попирал как пресс-папье груду старых бумаг.
— Скажите-ка, — сказал сенешаль, — вы и в самом деле ищете именно деньги?
Жандармы-оруженосители расступились в стороны и достали свои утишители. Шик выпрямился, в руке у него был шпиг-аут.
— Атас, шеф! — сказал один из жандармов.
— Я нажму, шеф? — предложил другой.
— Так просто я вам не дамся, — сказал Шик.
— Очень хорошо, — сказал сенешаль, — тогда придется взяться за ваши книги.
Один из жандармов схватил книгу, до которой смог дотянуться, «Норку святой Ейвставии». Он грубо распахнул ее.
— Ничего, кроме текста, шеф, — объявил он.
— Оскверняйте, — сказал сенешаль. — Насилуйте.
Жандарм схватил книгу за переплет и с силой дернул за него. Шик взвыл.
— Не трогайте ее!..
— Скажите-ка, — сказал сенешаль, — почему это вы не пользуетесь вашим шпиг-аутом? Вам отлично известно, что написано в бумаге: осквернение местожительства.
— Оставьте ее, — вновь проревел Шик, поднимая свой шпиг-аут, но сталь осела без удара.
— Я нажму, шеф? — снова предложил жандарм-оруженоситель.
Книга оторвалась от переплета, и Шик, отбросив бесполезный шпиг-аут, ринулся вперед.
— Нажмите, Дуглас, — сказал сенешаль, отодвигаясь.
Тело Шика рухнуло к ногам жандармов-оруженосителей, стреляли оба.
— Перейти к нелегальному избиению, шеф? — спросил второй жандарм.
Шик еще слегка шевелился. Он приподнялся, опираясь на руки, и сумел встать на колени. Он держался за живот, и лицо у него дергалось, когда капли пота попадали ему в глаза. На лбу у Шика зияла большая резаная рана.
— Оставьте мои книги… — пробормотал он. Голос у него был хриплый и надтреснутый.
— Мы их сейчас начнем топтать, — сказал сенешаль. — По-моему, через несколько секунд вы умрете.
Голова Шика вновь упала, он силился поднять ее, но с животом было совсем плохо, внутри словно вращались треугольные лезвия. Ему удалось поставить одну ногу на пол, но другое колено отказывалось разогнуться. Жандармы подошли к книгам, а сенешаль сделал два шага к Шику.
— Не трогайте мои книги, — сказал тот.
Было слышно, как кровь булькала у него в горле, его голова клонилась все ниже и ниже, он оставил в покое живот, руки его были красны, они бесцельно били по воздуху, и он снова упал лицом на пол. Сенешаль от полиции перевернул его ногой. Шик больше не шевелился, и его открытые глаза смотрели куда-то вдаль, за пределы комнаты. Пруток крови, которая текла у него изо лба, рассек его лицо пополам.
— Топчите, Дуглас! — сказал сенешаль. — Я лично разобью этот шумный аппарат.
Он прошелся перед окном и увидел, как огромный гриб дыма, выросший из подвала соседнего дома, медленно поднимается вверх.
— Бессмысленно затаптывать тщательно, — добавил он, — соседний дом пылает вовсю. Давайте побыстрее, это главное. Следов не останется, но я все равно занесу все в рапорт.
Лицо Шика было совсем черным. Под его телом лужа крови свернулась звездой.
LX
Николас миновал предпоследний из книжных магазинов, подожженных Ализой. Он столкнулся с Коленом по дороге на работу и знал о бедах своей племянницы. Позвонив в свой клуб, он тотчас же узнал о смерти Партра и отправился в погоню за Ализой; он хотел ее утешить и приободрить, присмотреть за ней, пока она не станет весела, как прежде. Николас увидел дом Шика, и тут прямо из витрины соседнего книжного магазина выбился длинный и тонкий язык пламени, расколов стекло, будто ударом молотка. Перед дверью он заметил машину сенешаля от полиции, шофер как раз подал ее немного вперед, чтобы покинуть опасную зону; заметил он и черные силуэты жандармов-оруженосителей. Почти сразу же появились Пожарские. С ужасным шумом их машина остановилась перед магазином. Николас уже сражался с запором. Ударами ног ему удалось высадить дверь, и он влетев внутрь. В магазине все пылало. Тело книгопродавца валялось ногами в пламени, под боком разгоралось его сердце, тут же он увидел на земле и сердцедер Шика. Пламя било ключом, то большими красными шарами, то заостренными языками, они с одного удара прошибали толстенные стены магазина; чтобы не пасть их жертвой, Николас бросился на землю и в тот же миг почувствовал над собой неистовую воздушную волну, поднятую огнетушительной струей из аппаратов Пожарских. Шум огня удвоился, когда струя ударила ему под корень. Потрескивая, пылали книги; страницы взлетали и с боем проносились над головой Николаса к источнику струи; среди безумия грохочущего пламени он еще мог кое-как дышать. Ему подумалось, что Ализа вряд ли осталась в огне, но он не видел двери, через которую она могла бы отсюда уйти; пламя, отбиваясь от Пожарских, быстро поднялось; внизу, казалось, все угасло. Посреди грязных ошметков и пепла остался лучезарный блик, более яркий, чем пламя.
Дым, отсосанный к верхнему этажу, исчез очень быстро. Книги угасали, но потолок горел еще сильнее, чем прежде. Внизу же оставался только этот проблеск.
Весь перепачканный золой, с почерневшими волосами, едва дыша, Николас ползком двинулся на свет. Он услышал топот сапог суетящихся Пожарских. Под искореженной железной балкой он заметил ослепительное белокурое руно. Пламя не смогло его пожрать, ибо оно было ярче пламени. Николас спрятал его во внутренний карман и выбрался наружу.
Он едва шел. Пожарские смотрели ему вслед. Огонь свирепствовал в верхних этажах, и они готовились отрезать весь квартал, чтобы тот выгорел дотла, поскольку у них не осталось больше огнетушенки.
Николас брел по тротуару. Его правая рука ласкала на груди волосы Ализы. Он услышал тарахтенье обгонявшей его полицейской машины. Сзади был виден красный кожаный комбинезон сенешаля. Слегка отогнув лацканы своего пиджака, Николас весь оказался омыт солнцем. Только глаза его оставались в тени.
LXI
Колен заметил тридцатый столб. С самого утра шагал он по погребу Золотого Запаса. Его задача заключалась в том, чтобы кричать, завидев явившихся за золотом златокрадов. Погреб был очень велик. Чтобы обойти его, требовался день быстрой ходьбы. В центре находилась бронированная комната, где в атмосфере смертельных газов медленно вызревало золото. Если успеешь сделать обход за рабочий день, за работу хорошо заплатят. Колен был в неважной форме, кроме того, в погребе было темно как в погребе, и он провел там слишком много ночей. Сам того не желая, он время от времени оглядывался и выбивался из графика, ну а видел он позади себя лишь крохотную сияющую точку последней лампы, а перед собой — следующую лампу, которая медленно увеличивалась.
Златокрады приходили не каждый день, но все равно требовалось проходить контрольный пункт в предписанный момент, иначе из жалованья производились удержания. Графика нужно было придерживаться, чтобы оказаться наготове и закричать, когда придут златокрады. Это были педантичные люди, строго соблюдавшие устоявшиеся обычаи.
Колена мучила боль в правой ноге. Построенный из твердого искусственного камня погреб подставлял ему неровный и шероховатый пол. Пересекая восьмую белую линию, он немного поднажал, чтобы прибыть к тридцатому столбу в нужное время. В такт своему маршу он запел было во весь голос, но тут же остановился г-эхо возвращало ему угрожающие, обрывки слов; на его же мотив но в ракоходе.
Ноги нестерпимо ныли, но он вышагивал без устали и миновал тридцатый столб. Машинально он оглянулся, ему показалось, что сзади что-то виднеется. На этом он потерял еще пять секунд и сделал несколько торопливых шагов, чтобы их наверстать.
LXII
В столовую было теперь не войти. Потолок почти сомкнулся с полом, с которым его соединяли развивавшиеся во влажной темноте полурастительные-полуминеральные выбросы. Дверь в коридор больше не открывалась. Остался лишь узкий проход, который вел от входа к комнате Хлои. Изида прошла первой, следом за ней двинулся Николас. Казалось, что он немного не в себе. Что-то оттопыривало внутренний карман его пиджака, и он то и дело подносил руку к груди.
Прежде чем войти в комнату, Изида бросила взгляд на кровать. Хлою, как всегда, окружали цветы. Ее вытянутые поверх одеял руки едва удерживали большую белую орхидею, которая рядом с прозрачной кожей казалась бежевой. Глаза Хлои были открыты, и, увидев, что Изида садится с ней рядом, она с трудом пошевелилась. Николас увидел Хлою и отвернулся. Он хотел бы ей улыбнуться. Он подошел и погладил ей руку. Он тоже сел, и Хлоя тихо закрыла глаза и вновь их открыла. Казалось, что она рада видеть гостей.
— Ты спала? — тихо спросила Изида.
Хлоя глазами ответила: «Нет». Ее тонкие пальцы искали руку Изиды. Под другой рукой у нее притаилась мышь; ее живые черные глазки заблестели, и она засеменила по кровати поближе к Николасу. Он осторожно взял ее, поцеловал в блестящую мордочку, и мышка вернулась к Хлое. Цветы дрожали вокруг кровати, они недолго сопротивлялись, и Хлоя час от часу слабела.
— Где Колен? — спросила Изида.
— Работ… — еле слышно выдохнула Хлоя.
— Не разговаривай, — сказала Изида. — Я буду задавать вопросы по-другому.
Она склонила свою очаровательную темную головку к Хлоиной щеке и осторожно поцеловала ее.
— Он работает в своем банке? — сказала она.
Веки Хлои закрылись.
У входа послышались шаги. В дверях появился Колен. Он принес новые цветы, но у него больше не было работы. Златокрады прошли слишком рано, теперь можно было больше не ходить. Оттого, что он старался как мог, ему дали немного денег, и он купил цветы.
Хлоя, казалось, совсем успокоилась, теперь она почти улыбалась, и Колен подошел к ней поближе. Его любовь была ей нынче не по силам, и он едва коснулся ее из страха совсем истощить. Своими несчастными, еще не отошедшими после работы руками он гладил ее темные волосы.
Там были Николас, Колен, Изида и Хлоя. Николас заплакал, потому что Шик и Ализа никогда больше не придут, а Хлое так плохо.
LXIII
Администрация платила Колену много денег, но было слишком поздно. Теперь он должен был подниматься к людям каждый день. Ему вручали ведомость, и он предвещал по ней несчастья за день до того, как они случатся.
Каждый день выходил он на работу то в многолюдные кварталы, то в красивые особняки. Он поднимался по уйме лестниц. Его встречали хуже некуда. Ему в лицо бросали грубые и резкие предметы и увесистые и острые слова, его выставляли за дверь. Он получал за это деньги, он служил козлом отпущения. Он сохранит эту работу. Единственное, на что он годен, — заставлять выставлять себя за дверь.
Усталость терзала его, спаяла ему колени, изрыла лицо. Глаза его различали теперь только людские мерзости. Беспрестанно он предвещал будущие несчастья. Беспрестанно его прогоняли ударами, криками, слезами, бранью.
Он поднялся на третий этаж, прошел по коридору и постучал, сразу же отступив на шаг. Завидев его черную фуражку, люди сразу все понимали и вымещали на нем свои невзгоды, но Колен не должен был протестовать, за это ему и платили. Дверь распахнулась. Он предупредил и ушел. Тяжеленный обрубок полена угодил ему в спину.
Он поискал в ведомости следующего и увидел свое имя. Тогда он отбросил фуражку, и пошел по улице, и сердце его было из свинца, ибо он знал, что завтра Хлоя умрет.
LXIV
Монах разговаривал с Шишом, и Колен дожидался конца их беседы, затем подошел к Монаху. Он не различал больше землю под ногами и на каждом шагу спотыкался. Перед глазами у него была Хлоя, лежащая на их брачном ложе, ее матовая кожа, темные волосы и прямой нос, ее слегка выпуклый лоб, округлый и нежный овал лица и сомкнутые веки, которые извергли его из мира.
— Вы по поводу похорон? — сказал Монах.
— Хлоя умерла, — сказал Колен.
Было слышно, как Колен говорит: «Хлоя умерла», — и не верилось в это.
— Я знаю, — сказал Монах. — Какую сумму вы собираетесь вложить? Вы, без сомнения, хотели бы красивую церемонию?
— Да, — сказал Колен.
— Я могу устроить вам похороны что надо за две тысячи дублезвонов, — сказал Монах. — Есть, конечно, дороже…
— У меня всего двадцать дублезвонов, — сказал Колен. — Возможно, я получу еще тридцать или сорок, но не сразу.
Монах наполнил свои легкие воздухом и брезгливо запыхтел.
— Церемония для нищих, вот что вам в таком случае нужно.
— Я нищий… — сказал Колен. — И Хлоя умерла…
— Да, — сказал Монах. — Но в жизни нужно устраиваться так, чтобы было на что вас похоронить. Итак, у вас нет даже пятисот дублезвонов.
— Нет, — сказал Колен. — Если вы согласны, чтобы я заплатил в несколько приемов, я мог бы дойти до ста. Вы понимаете, что значат эти слова: «Хлоя умерла»?
— Знаете, — сказал Монах, — я привык к подобным словам, на меня это больше не действует. Я бы посоветовал вам обратиться к Господу Богу, но боюсь, что с такой незначительной суммой его беспокоить не следует.
— О! — сказал Колен. — Я не буду его беспокоить. Да я и не верю, что он на что-то способен, ведь Хлоя умерла.
— Сменим тему, — сказал Монах. — Подумайте… о… не знаю, неважно о чем… например…
— За сто дублезвонов будет приличная церемония? — спросил Колен.
— Не хочу даже рассматривать такую возможность, — сказал Монах. — Остановимся на ста пятидесяти.
— Мне понадобится время, чтобы вам заплатить.
— У вас есть работа… Вы подпишете мне одну маленькую бумажку…
— Как вам угодно, — сказал Колен.
— На этих условиях, — сказал Монах, — вы, может быть, согласитесь на двести, это гарантирует, что Пузан и Шиш примут вашу сторону, тогда как при ста пятидесяти они выступают на стороне оппозиции.
— Вряд ли, — сказал Колен. — На этой работе я, похоже, продержусь недолго.
— В таком случае мы остановимся на ста пятидесяти, — заключил Монах. — Прискорбно. Ей-Богу, церемония будет премерзкая. Вы мне не нравитесь, вы слишком скаредничаете…
— Прошу прощения, — сказал Колен.
— Ступайте подписывать бумаги, — сказал Монах и грубо подтолкнул его.
Колен налетел на стул. Монах, разъяренный этим шумом, снова подтолкнул его к сакристилищу и с ворчанием устремился следом.
LXV
Два носильника наткнулись прямо на Колена, который ожидал их при входе в квартиру. Они все изгваздались в грязи, так как лестница опускалась и разлагалась прямо на глазах. Но оба предусмотрительно надели самую старую свою одежду, на которой и так и ничего не было, кроме одной сплошной дыры, откуда торчали рыжие волоски их мерзких жилистых ног; они приветствовали Колена, похлопав его по животу, как то и предписывалось регламентом нищенских похорон. Вход напоминал теперь подземный коридор, и они пригнули головы, чтобы пробраться в комнату Хлои. Гробоноши уже ушли. Хлои больше не было, остался только старый черный ящик, помеченный порядковым номером, весь в шишках и вмятинах. Носильники схватили его и, пробив им, как тараном, окно, выбросили ящик на улицу. Мертвых спускали на руках, только начиная с пятисот дублезвонов.
— Вот почему, — подумал Колен, — у ящика столько шишек.
И он заплакал, потому что Хлоя, должно быть, ушиблась и помялась.
Он подумал о том, что она больше ничего не чувствует, и заплакал еще сильнее. Ящик загрохотал по мостовой и раздробил ногу игравшему рядом ребенку. Затем носильники вытащили его на тротуар и оттуда взвалили на мертвецкую машину — старый грузовик, выкрашенный в красный цвет. Один из носильников сел за руль.
За грузовиком шло очень мало народу: Николас, Изида и Колен, еще двое или трое, кого они не знали. Грузовик ехал довольно быстро. Чтобы не отстать, приходилось за ним бежать. Водитель распевал во все горло. Он замолкал, лишь начиная с двухсот пятидесяти дублезвонов.
Перед церковью грузовик остановился. Черный ящик остался в кузове, а они вошли внутрь для церемонии.
Насупившийся Монах повернулся к ним спиной и начал неубедительные манипуляции. Колен остановился перед алтарем.
Он поднял глаза: перед ним к стене был прицеплен Иисус на кресте. У него был скучающий вид, и Колен спросил его:
— Почему умерла Хлоя?
— Я не несу за это никакой ответственности, — сказал Иисус. — Может, поговорим о чем-нибудь другом…
— А кого же это касается? — спросил Колен.
Они беседовали очень тихо, и остальные не слышали их разговора.
— Во всяком случае, не меня, — сказал Иисус.
— Я приглашал вас на мою свадьбу, — сказал Колен.
— Она удалась, — сказал Иисус, — я хорошо повеселился. Почему же вы не дали больше денег на этот раз?
— У меня их больше нет, — сказал Колен, — и к тому же это уже не свадьба.
— Пожалуй, — сказал Иисус.
Казалось, он испытывал неудобство.
— Сейчас совсем другое дело, — сказал Колен. — Сейчас Хлоя мертва… Мне не нравится сама идея этого черного ящика.
— Мммммм… — сказал Иисус.
Он смотрел в сторону и, казалось, скучал. Монах крутил трещотку, вопя латинские стихи.
— За что вы ее уморили? — спросил Колен.
— Ох!.. — сказал Иисус. — Не приставайте.
Он поискал более удобное положение на своих гвоздях.
— Она была такая добрая, — сказал Колен. — Никогда не делала ничего плохого — ни в мыслях, ни на деле.
— Это не имеет никакого отношения к религии, — зевнув, процедил сквозь зубы Иисус.
Он чуть-чуть тряхнул головой, чтобы изменить наклон тернового венца.
— Я не вижу, что мы такого сделали, — сказал Колен. — Мы этого не заслужили.
Он опустил глаза. Иисус не отвечал. Колен снова поднял голову. Грудь Иисуса вздымалась тихо и равномерно. Его черты дышали покоем. Глаза были закрыты, и Колен слышал, как из его ноздрей исходит тихое умиротворенное мурлыканье, словно у сытого кота. В этот момент Монах сделал перепрыжку с одной ноги на другую и задул в трубу. Церемония закончилась.
Монах первым покинул церковь и вернулся в сакристилище, чтобы переобуться там в грубые подкованные башмаки.
Колен, Изида и Николас вышли на улицу и встали позади грузовика.
Туг появились вырядившиеся во все светлое Шиш и Пузан. Они принялись освистывать Колена и плясать вокруг грузовика как дикари. Колен заткнул уши, но он не мог ничего сказать, он подписался под нищими похоронами и теперь даже не двигался, когда в него швыряли пригоршни щебня.
LXVI
Они шли по улицам очень долго. Люди больше не оборачивались им вслед. Вечерело. Кладбище для бедных было очень далеко. Красный грузовик катился и подскакивал на неровностях почвы, а его мотор выпускал веселые петарды.
Колен ничего больше не слышал, он жил в обратную сторону и иногда улыбался — он вспоминал все. Николас и Изида шли позади него. Изида время от времени прикасалась к плечу Колена.
Дорога остановилась, грузовик тоже, впереди была вода. Носильники спустили черный ящик. Колен впервые шел на кладбище; оно находилось на острове неопределенной формы, контуры которого часто менялись в зависимости от уровня воды. Он был едва различим в тумане. Грузовик остался на берегу; на остров добирались по длинной доске, гибкой и серой, дальний конец которой терялся в тумане. Носильники грубо выругались, и первый из них вступил на доску; она была ровно такой ширины, чтобы по ней можно было пройти. Они удерживали черный ящик широкими ремнями из грубой кожи, которые проходили у них по плечам, обвиваясь вокруг щей, и второй носильник начал вдруг задыхаться, его лицо полиловело, на сером фоне тумана смотрелось это очень грустно. Колен шел следом, в свою очередь зашагали по мосткам и Николас с Изидой; первый носильник специально топал ногами, чтобы встряхнуть и раскачать шаткую досточку слева направо. Он исчез среди пара, который вытягивался из воды прядями, как струйки сахара, когда разводишь сироп. Шаги звучали нисходящей гаммой, мало-помалу доска прогибалась, они приблизились к середине, и она коснулась воды, симметричные барашки вслеснулись с обеих сторон; вода почти покрыла мостик, была она темная и прозрачная, Колен нагнулся направо, он смотрел на дно, ему почудилось, что он видит, как в глубине неясно шевелится что-то белое; Николас и Изида остановились позади него, казалось, что они стоят на воде. Носильники продолжали гнуть свое, вторая половина пути шла в гору, и, когда они миновали середину, маленькие волночки сошли на нет, и доска с причмокиванием отклеилась от воды.
Носильники бросились бежать. Они вовсю топали ногами, и ручки черного ящика колотились о его стенки. Добравшись до острова раньше Колена и его друзей, они грузно вступили на узенькую низинную дорожку, которую с двух сторон окаймляли шпалеры мрачных растений. Дорожка описывала причудливые извилины скорбных очертаний; почва была пористой и рыхлой. Дорожка слегка расширилась. Листья растений стали светло-серыми, и прожилки выделялись золотом на их бархатистой плоти. Деревья, длинные и гибкие, перекидывались дугой с одной стороны дороги на другую. Сквозь образованный ими свод дневной свет просачивался матовой белой взвесью. Дорожка разделилась на несколько ветвей и носильники без колебания свернули направо; Колен, Изида и Николас поспешили вслед за ними. Среди деревьев не шевельнулась ни одна зверушка. Только серые листья срывались порой с веток и тяжело падали на землю. Дорога все ветвилась и ветвилась. Носильники при первой возможности награждали деревья пинками, их тяжелая обувь оставляла на ноздреватой коре глубокие синеватые рубцы. Кладбище находилось в самом центре острова; вскарабкавшись на камни, далеко, ближе к другому берегу, можно было разглядеть поверх верхушек тщедушных деревьев небо, перечеркнутое черным и помеченное над полями мокрицы и укропа неуклюжей стаей планеров.
Носильники остановились около большой ямы, они принялись раскачивать гроб Хлои, распевая «За укопай», а потом нажали на задвижку. Крышка распахнулась и что-то с треском упало в яму, второй носильник рухнул, наполовину задушенный: ремень не соскочил вовремя с его шеи. Прибежали Колен и Николас, позади спотыкалась Изида. Тогда из-за могильника появились вдруг Пузан и Шиш в старых, насквозь промасленных спецовках и, бросая землю и камни в могилу, принялись выть по-волчьи.
Колен стоял на коленях. Он обхватил голову руками, камни падали с глухим звуком. Шиш, Пузан и оба носильника подали друг другу руки и устроили вокруг ямы хоровод, а затем вдруг затрусили к дорожке и исчезли под фарандолу. Пузан дул в большой крумхорн, и хриплые звуки дрожали в мертвом воздухе. Земля мало-помалу обваливалась, и спустя две-три минуты тело Хлои исчезло.
LXVII
Серая мышь с черными усами предприняла последнее усилие, и ей удалось-таки пролезть. Позади нее потолок одним махом воссоединился с полом, и длинные червячинки инертной материи хлынули, медленно извиваясь, в промежутки швов. Мышь поспешно выкатилась через темный входной коридор, стены которого, подрагивая, приближались друг к другу, и сумела протиснуться под дверью. Она добралась до лестницы, спустилась по ней на тротуар и остановилась. Минутку поколебалась, сориентировалась и пустилась в путь по направлению к кладбищу.
LXVIII
— Право же, — сказал кот, — не очень-то меня все это интересует.
— Ты не прав, — сказала мышь. — Я еще молода, и до самого последнего времени меня отлично кормили.
— Но меня тоже отлично кормят, — сказал кот, — и я отнюдь не хочу кончать жизнь самоубийством, вот почему я нахожу все это нормальным.
— Просто ты его не видел, — сказала мышь.
— Что он делает? — спросил кот.
Ему не слишком-то хотелось это знать. Было жарко, и его шерсть стала совсем упругой.
— Он стоит на берегу, у воды, — сказала мышь, — и ждет. А когда приходит время, идет по доске и останавливается посередине. Он что-то там видит.
— Он не может видеть ничего особенного, — сказал кот. — Кувшинку разве что.
— Да, — сказала мышь, — он ждет, когда она всплывет, чтобы убить ее.
— Какая глупость! — сказал кот. — Мне это совсем не интересно.
— Когда время проходит, — продолжала мышь, — он возвращается на берег и рассматривает фотографию.
— Он никогда не ест? — спросил кот.
— Нет, — сказала мышь, — он очень ослаб, и я не могу этого вынести. Со дня на день он сделает неверный шаг по этой длиннющей доске.
— Ну а тебе-то что? — спросил кот. — Он несчастен, не так ли?..
— Он не несчастен, — сказала мышь, — он страдает. Именно этого я и не могу перенести. И, кроме того, он рано или поздно упадет в воду, он слишком наклоняется.
— Если все именно так, — сказал кот, — я в самом деле готов оказать тебе эту услугу, но я не понимаю, почему я говорю «если все именно так», потому что я все равно не понимаю.
— Ты очень добр, — сказала мышь.
— Засунь голову мне в пасть, — сказал кот, — и жди.
— Это может затянуться надолго? — спросила мышь.
— До тех пор, пока кто-нибудь не наступит мне на хвост, — сказал кот, — тут нужен сильнодействующий рефлекс. Но я постараюсь вытянуть хвост подальше, не беспокойся.
Мышь раздвинула усы кота и просунула голову между его острыми зубами. И тотчас высунула ее обратно.
— Ну и ну, — сказала она, — ты что, сегодня утром акулу ел?
— Послушай, — сказал кот, — если тебе не нравится, можешь идти прочь. Мне эти шуточки надоели. Выпутывайся сама как знаешь.
Казалось, он рассердился.
— Не обижайся, — сказала мышь.
Она закрыла маленькие черные глазки и вернула голову в исходное положение. Кот с предосторожностями упокоил свои острые клыки на нежной серой шейке. Черные усы мыши перепутались с его собственными. Он развернул свой густой хвост и распушил его по тротуару.
И шло, напевая, одиннадцать маленьких слепеньких девочек из приюта папы Юлия Заступника.
Девенпорт, 10 марта 1946.